Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Перед вами сборник воспоминаний солдат СС и Вермахта. Интервью взяты у них спустя много лет после Великой войны, когда прошло время, ушли эмоции, и каждый участник тех событий имел возможность более спокойно, беспристрастно оценить события прошлых лет.
Очевидцы рассказывают о том, как война начиналась, о тяготах и лишениях военного времени, об успехах и поражениях своих военных подразделений (армий? войск?), о судьбах простых солдат и о том, когда и как для каждого из них эта война закончилась. Вспоминают о тяжелых боях, плене, о походе на Восток и о бегстве на Запад, о русских солдатах и простых людях, которых они встречали на оккупированных территориях. Это воспоминания тех, кто когда-то был нашим врагом, сильным, хитрым, беспощадным врагом, которого мы смогли победить.
Невозможно усвоить уроки истории, воспринимая врага как абстрактную сущность, забыв о том, что на той стороне были такие же люди – со своими чувствами и мыслями, идеями и планами на жизнь. Если об этом забыть, то кошмар Великой Отечественной войны может повториться, а все потери и жертвы окажутся напрасными.
Эта книга – напоминание и предостережение всем, кто забыл о подвиге нашего народа. Мы обязаны помнить нашу историю и учиться на ошибках. Без прошлого у народа нет будущего. А врага надо знать в лицо.
Герой Советского Союза, генерал-майор С. М. Крамаренко
Желание опросить немецких ветеранов созрело у меня достаточно давно. Любопытно было взглянуть на события того времени со стороны противника, узнать реалии жизни не мае цк их солдат, их отношение к войне, к России, к морозу и грязи, к победам и поражениям. Во многом этот интерес питался опытом интервью с нашими ветеранами, в которых открывалась иная история, чем та, выхолощенная, изложенная на бумаге. Однако я совершенно не представлял, как к этому подступить, особенно учитывая свое незнание немецкого языка. Несколько лет я искал партнеров в Германии. Периодически появлялись русскоговорящие немцы, которым вроде бы эта тема была интересна, но проходило время, и оказывалось, что дальше деклараций дело не шло. И вот в 2012 году я решил, что пора приниматься за дело самому, поскольку времени ждать уже нет. Начиная этот проект, я понимал, что реализовать его будет непросто, и первой, самой очевидной, проблемой был поиск информантов. В Интернете был найден список ветеранских организаций, составленный еще, наверное, в 70-х годах. Я попросил живущую в Голландии, но хорошо говорящую по-немецки Ольгу Милосердову начать обзвон. Во-первых, выяснилось, что все эти организации – это один человек, координатор, у которого иногда можно было узнать о его однополчанах, но в основном ответ был простой: «Все умерли». Почти за год работы были обзвонены около 300 телефонов таких ветеранов-координаторов, из которых 96 % оказались неправильными, 3 % умерло и по полпроцента составляли те, кто либо отказался от интервью по разным причинам, либо согласился. По итогам этой части работы можно сказать, что неформальные ветеранские объединения в Германии (имеется в виду ее Западная часть, поскольку в Восточной они вообще были запрещены) практически перестали существовать с 2010 года. Связано это прежде всего с тем, что они создавались как частная инициатива. Через ветеранские организации не осуществлялось никакой материальной или иной помощи, и членство в них не давало никаких преимуществ в отличие от подобных объединений в бывшем СССР и России. Кроме того, практически не существовало объединений ветеранских организаций, за исключением ветеранской организации горнострелковых частей и организации кавалеров Рыцарского Креста и Объединения репатриантов, пленных и пропавших во время войны. Соответственно, с уходом основной массы ветеранов и немощью оставшихся связи разорвались, организации закрылись. Отсутствие таких объединений, как городской или региональный совет, приводило к тому, что, опросив информанта в Мюнхене, наследующее интервью можно было уехать за 400 километров, в Дрезден, чтобы потом вернуться обратно в Мюнхен, потому что информант в Дрездене дал телефон своего мюнхенского знакомого. Таким образом, за те несколько недель, что я провел в Германии, я намотал на машине более 10 000 километров. Стоимость одного интервью получилась очень большой, и если бы не поддержка компании Wargaiming, авторов игры «World of Tanks», и издательства «Яуза», то проект так и не был бы реализован. Огромную помощь в поиске ветеранов оказал Петер Стегер (Peter Steg er). Сын солдата, прошедшего русский плен, он не только возглавляет общество городов-побратимов Эрлангена и Владимира, но и собрал воспоминания бывших военнопленных, сидевших в лагерях Владимира (http://erlangenwladimir. wordpress.com/category/veteranen/). Еще один человек, который помог мне в работе, – историк Мартин Регель, занимающийся историей Ваффен СС. Он передал две записи интервью с ветеранами. В дальнейшем, увидев реакцию интернет-сообщества на выкладываемые мной интервью, он отказался от сотрудничества. В книгу также включено интервью Владимира Кузнецова. Его опыт жизни в Германии, знание реалий и языка позволили ему получить интервью, намного более информативные, чем мои. Надеюсь, наше сотрудничество продолжится и в будущем и новые интервью, как и те, что вошли в книгу, будут выкладываться на сайте «Я помню» www.iremember.ru в разделе «Противники».
Отдельно хочу сказать спасибо Анне Якуповой, которая взяла на себя заботы по организации многочисленных перелетов, переездов, гостиниц. Без ее помощи работа была бы сильно осложнена.
Что касается проведения самого интервью, то, разумеется, оно было осложнено тем, что шло через переводчика, который передавал лишь общее направление разговора (в противном случае оно заняло бы в два раза большее время), и мне было непросто реагировать вопросами на рассказ и что-то уточнять. Однако переводчики великолепно справились со своей работой. Большая часть интервью была последовательно переведена Анастасией Пупыниной, которая на основе проведенных интервью будет писать магистерскую диссертацию в университете Констанца. Помимо работы переводчика, она занималась организацией интервью с ветеранами и в рамках проекта продолжает поддерживать контакты с некоторыми из них и после встречи. Помимо нее, мне повезло работать с Ольгой Рихтер, великолепно справившейся с задачей, а также переводчиками аудиозаписей Валентином Селезневым и Олегом Мироновым. В итоге этой совместной работы получились тексты, которые и по стилистике, и по информативности, и по эмоциональной нагрузке сильно отличаются от интервью с нашими ветеранами. Неожиданным оказался и тот факт, что в Германии, в отличие от стран бывшего СССР, практически нет того отличия между письменной и устной речью, которое выражается в строчке: «Одни слова для кухонь, другие – для улиц». В интервью также практически отсутствовали боевые эпизоды. В Германии не принято интересоваться историей Вермахта и СС в отрыве от совершенных ими преступлений, концлагерей или плена. Практически все, что мы знаем о немецкой армии, мы знаем благодаря популяризаторской деятельности англосаксов. Не случайно Гитлер считал их близким «расе и традиции» народом. Читая эти рассказы, рекомендую воздержаться от каких-либо оценок слов респондентов. Война, развязанная преступным руководством, отняла у этих людей лучшее время жизни – молодость. Более того, по ее итогам выяснилось, что они воевали не за тех, а их идеалы были ложными. Оставшуюся, большую часть жизни приходилось оправдываться перед собой, победителями и собственным государством за свое участие в этой войне. Все это, разумеется, выразилось в создании собственной версии событий и своей роли в них, которую разумный читатель примет во внимание, но не будет судить. Субъективность суждений свойственна всем людям. Разумеется, что субъективность воспоминаний наших ветеранов нам близка и понятна, а бывшего противника – вызывает определенные негативные эмоции: слишком много страданий принесла та война и слишком много в нашем современном обществе связано с ней. Тем не менее мне бы хотелось, чтобы, открывая эту книгу, читатель рассматривал людей, согласившихся рассказать о своей жизни, не как потенциальных виновников в гибели его родных и близких, а как носителей уникального исторического опыта, без познания которого мы потеряем частичку знаний о Победителях.
Синхронный перевод – Анастасия Пупынина
Перевод записи – Валентин Селезнев
– Я родился в 1921 году, так что, когда началась война, мне было 18 лет. Меня должны были призвать осенью 40-го года, но призвали меня досрочно, и уже в декабре 1939 года я поступил во второй пехотный полк одиннадцатой пехотной дивизии в Алленштайне, в Восточной Пруссии. С этим полком в звании ефрейтора я участвовал во французской кампании. Честно говоря, участвовать в боях во Франции мне не пришлось. Наша дивизия была в резерве и шла сзади. Но мы невероятно много шли пешком за наступающими частями. При запечатывании котла под Дюнкерком за 48 часов наш полк прошел 150 километров! Это сумасшествие! Французская кампания была выиграна моторизированными частями, а не пехотой. После войны во Франции всю дивизию перебросили обратно в Восточную Пруссию, на мою родину.
Уже в январе месяце 1941 года я поступил в военную школу в Потсдаме, в которой учился пять месяцев, и в мае я вернулся в свой полк в звании лейтенанта. В полку я принял пехотный взвод. Я всю войну прошел со своим полком. Семь раз был ранен, но всегда возвращался обратно. И покинул его только осенью 1944 года, когда в Курляндии был тяжело ранен – разрывом мины мне почти оторвало стопу. На этом моя война закончилась.
– Перед тем как началась война с Советским Союзом, у вас было чувство, что скоро начнется?
– Нет… совсем нет. Я весной 41-го в университет поступать собирался. Много учился и очень был удивлен, когда началась война. Ночными маршами мы вышли к границе с СССР. Минимум неделю шли ночами и вышли к литовской границе где-то 20 июня, совсем незадолго, за пару дней до начала войны. Мы совсем не знали, что нам предстоит. Во время этого марша ходили тысячи слухов. По одной из версий Советский Союз должен нам был дать проход через Кавказ в Персию и оттуда в Африку. То, что мы нападем на Россию, никому и в голову не приходило.
Вечером, за несколько часов до начала войны, нам зачитали обращение Гитлера. Было сказано, что завтра в три утра мы наступаем, были выданы боеприпасы, и дело началось. Все было очень быстро. Возможности о чем-то подумать не было. Помню, вечером ко мне подошел старый фельдфебель и как-то очень неуверенно и удивленно спросил: «Скажите, господин лейтенант, может, вы мне можете объяснить, почему мы нападаем на Россию?» Что я мог объяснить?! Такой приказ! Мы были очень удивлены. То, что наверху, руководство, знало, это понятно. Но для нас, внизу, это был полный сюрприз. Полный! Но как солдат ты получаешь приказ и маршируешь выполнять – дело понятное.
Мы начали наступление из Кромбахского леса, находившегося на бывшей прусско-литовской границе.
Наша рота была на велосипедах, поскольку по опыту французской кампании в каждом пехотном полку одна рота была посажена на велосипеды. В первые дни войны я безумно много ездил, но в итоге было решено от них отказаться, поскольку дорог для них не было. В России нельзя вести войну на велосипедах.
Первый бой был с русскими пограничниками. Пограничная застава заняла оборону в оборудованных окопах. Первые потери, первые пленные. Несмотря на сопротивление, в этот день мы прошли 30 километров по Литве. Через несколько дней мы вышли на реку Юра у города Паюрис. К этому времени полк уже потерял пять офицеров.
На Юре пришлось штурмовать бетонный бункер укрепрайона. ДОТы еще не были готовы, не закамуфлированы, но уже были заняты войсками. Переправа через реку и штурм были непростыми, и у нас были очень чувствительные потери. Русские солдаты, как и ожидалось, сражались очень храбро и были очень устойчивые в обороне. С ними было тяжело. Но мы с самого начала, с первых тяжелых боев, привыкли их побеждать.
На третий день начались интенсивные контратаки русских танковых частей. Как я потом узнал, это был 12-й мехкорпус. На реке Дубисса нас атаковали КВ-2, Klim Woroschilow (здесь и далее латиницей выделены слова, произнесенные по-русски. – А. Драбкин) номер два. У него вот такая пушка 15 сантиметров! Огромный танк! Абсолютно, абсолютно непобедимый! Пехота могла от него только убежать. С ним ничего нельзя было сделать! С ним могла справиться только зенитка калибра 8,8 сантиметров. Этот танк появился на мосту через Дубицу. Переехал мост, раздавил наши противотанковые пушки, раз-два и готово. К счастью, потом он застрял. Они были слитком тяжелые и неманевренные.
Были напряженные бои с русскими танками Т-26, но нашими противотанковыми средствами мы их отбивали. Этот 12-й механизированный корпус впоследствии был разбит нашими танковыми частями. Когда мы маршировали на Ригу, неожиданно из леса выехали три русские машины и пристроились в нашу колонну. Их окружили, и тех, кто в них был, взяли в плен. Одним из пленных оказался генерал, командир этого самого 12-го механизированного корпуса. Он не знал, что мы так далеко продвинулись.
«Описывает начальник 15-й роты 3-го пехотного полка 21-й пехотной дивизии обер-лейтенант Ритген (Ritgen): «Это случилось, в 10.30 в лесу около Кекавы (Кекаи), примерно в 20 км от Риги, когда произошла краткая остановка. Подразделения и части, несколько растянувшиеся из-за быстрого темпа, сомкнулись и построились для атаки и броска на Ригу… Пока они стояли, произошел инцидент, характерный для тогдашней обстановки. Из леса послышался шум моторов, и прежде, чем мы поняли, что происходит, из лесной просеки выкатились на наше шоссе три закрытые легковые машины. Команда, отзыв, оружие взято на изготовку, возбуждение там и тут, и загадка уже разрешена. Русский корпусной штаб, ничего не подозревая, попался нашей маршевой колонне и мгновенно был окружен нашими солдатами. Сопротивление и бегство были невозможны. Так дешево в дальнейшем мы никогда не брали в плен русских генералов – им пришлось с их автомашинами включиться в нашу маршевую колонну и под охраной участвовать в броске на Ригу». Кто тогда попал здесь в плен, не догадывался никто. Сегодня это довольно ясно – генерал-майор Шестопалов, командующий 12-м механизированным корпусом с его ближайшим штабом». (Комментарий с форума ВИФ2.)
Надо сказать, что на севере русские силы окружить не удалось. Русские отступали в порядке и по приказу. Они взорвали все мосты.
Когда брали Ригу, я был в передовом отряде, составленном из моторизированной части и нашей роты. Нашей целью были мосты под Ригой. Тяжелейшие бои. Мост, который мы должны были захватить, взлетел на воздух прямо передо мной. Я не добежал до него 15 метров. В тот день у нас в роте погибло более 30 человек.
При взятии Риги моя рота потеряла всех офицеров. Командир роты погиб, двое взводных были ранены. Меня назначили командиром роты, но через несколько дней и меня ранило. Так что я недолго командовал ротой, да и слишком молод я был для этого. Как меня ранило? В городе Вользаков выглянул за угол дома и неожиданно увидел, что на ограде какого-то садика сидит русский солдат. Увидев меня, он вскочил, бросил ручную гранату. Она взорвалась рядом со мной. У меня весь бок был в осколках. Первую помощь оказал врач полка, а потом меня отправили в литовскую больницу в Шяуляе. Там мне сделали несколько операций, осколки вытащили. Из Шяуляя меня самолетом перевезли в Кенигсберг, а уже в августе я снова в полку.
Когда вернулся из госпиталя, был на разных должностях, адъютантом батальона, взводным в разных ротах. У нас были такие потери, что в мае 1942 года полк стал двухбатальонного состава.
– Основные потери у вас были от стрелкового оружия или от артиллерии?
– От стрелкового. От артиллерии в первое время меньше, но потом основные потери были от артиллерии.
– Как вы можете оценить, кто был у немцев эффективнее – пехота или артиллерия, от кого русские больше страдали?
– Русские страдали от нашей артиллерии. У нас были отличные корректировщики и высокая концентрация огня. Так что, когда пехота шла в наступление, сопротивление уже было сломлено.
Когда мы вошли в Россию – вот там начались настоящие бои. Под Сольцами наша дивизия попала под контрудар. Я в это время лежал в госпитале, но слышал потом рассказы, как был атакован штаб нашей дивизии. Слава богу, командира дивизии там не было, он был впереди. Потери были очень большие. Например, в соседней дивизии, которая шла за нами, во время обеда солдаты собрались у полевой кухни. В этот момент их атаковали. Результат – 46 трупов в роте. Сначала мы были неосторожными, но быстро выучились. По результатам этих боев было большое разбирательство.
– Как вас встречало местное население в Прибалтике?
– Местное население нам было очень, очень радо. Когда мы переходили литовско-латвийскую границу, нас встречали пирожками и холодным молоком из ручья. Я съел горячий pirog и запил его холодным молоком, в результате сильно испортил себе желудок.
– От немецких солдат часто можно услышать, что русские солдаты были очень жестокими. Что вы можете сказать по этому поводу?
– Уже на третий день войны солдаты из соседнего полка попали в плен. Русские им выкололи глаза и всех убили. Один фельдфебель притворился мертвым и потом рассказал. Это стало широко известно, и с самого начала был страх, что в плену будут плохо обращаться, издеваться. Такой настрой был почти до самого конца войны. Мы больше боялись попасть в плен, чем умереть. Только в конце войны стало совсем наоборот.
– Вы видели, чтобы русские солдаты сдавались в плен организованно, подразделениями?
– Я сам этого не видел. Мы брали довольно много пленных, кроме того, очень много было перебежчиков. Мы всегда знали планы русской стороны, потому что перебежчики нам всегда рассказывали. Так продолжалось до конца войны. Конечно, когда у русских начались успехи, перебежчиков стало меньше, но все равно были. Потому что им было страшно, они знали, что при наступлении они встретят сильное сопротивление. Они боялись за свою жизнь, и это понятно.
– В вашей роте или батальоне кто-нибудь перебежал к русским?
– Да. В моей роте зимой 1941/42 года один перебежал на сторону русских. Он был старый коммунист, но мы этого не знали. Это был политически убежденный человек, абсолютный противник режима. Однажды он исчез, а потом у нас появились листовки с его обращением. Так мы узнали его судьбу. Но это было очень, очень редко. У одного вообще перебежать не получилось, русские его обратно послали, не взяли, испугались, что он опять обратно перебежит, он не смог им доказать, что он их друг.
В августе мы взяли Новгород и должны были наступать дальше на восток, но это наступление отменили, и мы пошли вдоль реки Волхов и большой дороги на север, в направлении Чудово. В сентябре мы были к северу от Чудово, недалеко от Кириши. В этом gorod был большой нефтеперерабатывающий завод.
«В 1920-х годах было открыто железнодорожное движение по линии Ленинград – Мга – Сонково, построен мост через р. Волхов и возникла железнодорожная станция Кириши. Вокруг станции началось строительство рабочего поселка, который тоже назвали Кириши. В нем был построен комбинат стандартного домостроения и началось строительство крупного лесохимкомбината и спичечной фабрики (было прервано войной).
В 1961 году в Киришах началось строительство нефтеперерабатывающего завода. В 1963 году Киришская стройка была объявлена Всесоюзной ударной комсомольской стройкой». (Комментарий с форума ВИФ2.)
Так получилось, что в этом месте мы застряли до начала 1943 года. Топтались туда-сюда, на одном месте.
– Почему, с вашей точки зрения, советская сторона смогла остановить ваше наступление?
– Да, у них это получилось просто потому, что у нас кончились силы. С севера, например, всю первую танковую группу перевели в центр. И у нас не осталось никаких моторизированных и танковых частей, только пехотные дивизии. Тем не менее мы могли бы дальше наступать, но началась зима, к которой мы были полностью не готовы. Перед началом зимы мы еще наступали в направлении Волховстроя, в котором была большая электростанция. А зимой мы там застряли, потому что замерзли, у нас не было вообще никакой зимней одежды.
– Какой процент новых солдат был к осени?
– Тяжело сказать. В пехотной роте было 180 человек, из них 40 в обозе, примерно 150 человек в трех взводах воевали. Но такое количество было только в начале. Потом в ротах было по 60–80 человек. После 22 июня полностью укомплектованными мы больше никогда не были. К осени потери составили две трети от общей численности. Во взводе было 48 человек, к осени из тех, с кем я начинал кампанию, осталось 10 с учетом того, что многие, как и я, возвращались из госпиталей в свою часть. Остальные новые. В каждой дивизии был резервный батальон, из которого солдат и унтер-офицеров распределяли по ротам в зависимости от потерь. Надо сказать, что первый полный резервный батальон дивизия получила только в ноябре 1941 года. До того приходили отдельные бойцы, как я, например, прилетел из госпиталя. К этому времени роты были уже очень слабые.
– В конце осени, до наступления зимы, какое в пехоте было настроение?
– Мы уже многих потеряли, но, когда есть успехи, настроение хорошее. В октябре наступил период распутицы. Дивизия встала между Чудовом и Волховстроем.
Двигаться вперед мы не могли. Потом мы продолжили наступление в направлении на Тихвин. Мы наступали, каждый день брали деревню или две, снова и снова наступали, с большим трудом, с большими потерями, но все-таки продвигались.
Тут пришла зима с этими ужасными морозами, и боевой дух упал, хотя силы наступать еще были. Представьте: 40 градусов мороза, а вместо зимней одежды у вас только шенелишка без подкладки, тонкие штаны и сапоги. Никаких fufaek с ватой! У нас даже зимних шапок не было! Были пилотки, которые мы заворачивали на уши, но это не спасало. Было пиздец как холодно! Ты мерзнешь, думаешь не о войне, а о том, как выжить, как согреться, больше ни о чем. В таких условиях наступление быстро заканчивается. Русские перешли в контрнаступление, и наши части, которые были в Тихвине, должны были отступить до железнодорожной линии Москва – Ленинград. На линии железной дороги у нас была оборонительная позиция.
Во вторую зиму мы получили зимние сапоги на меху, настоящую зимнюю одежду. Но, надо сказать, вторая зима была не такая холодная, как первая.
– Как вы спасались от холода в первую зиму? Были какие-то хитрости?
– Ха-ха. Против холода не существует хитростей… Ноги замерзали очень быстро. Если у вас кожаные сапоги и вы ходите по колено в снегу, то снег тает на коже, вода проникает сквозь поры, и у вас мокрые ноги. На морозе сапоги промерзают. Если у вас промерзли ноги при минус 30, то на следующее утро у вас нет ног. Потери от обморожений были гораздо выше, чем боевые потери. Поэтому засовывали в сапоги бумагу. У павших русских солдат снимали валенки. Я лично этого не делал, но могу представить, что кто-то менял свои сапоги на валенки у военнопленных.
Это было во время наступления на Волховстрой. Я был тогда адъютантом батальона. Мы пришли в населенный пункт Глашево переночевать. Развели костер. Я снял свои абсолютно мокрые сапоги и положил их к огню, чтобы высушить. На следующее утро я обнаружил, что они ссохлись и стали совсем маленькие. Я не мог их надеть и, чтобы натянуть, стал бить ногой по стене, пока не вбил ее в сапог. Так же я поступил и со вторым сапогом. Сделал один шаг, раздался треск, и от обеих подошв отлетели куски кожи. Я остался в одних носках. Я не знал, что делать, но тут, к счастью, пришел наш снабженец, фельдфебель, я у него спросил, нет ли у него случайно сапог. Он выяснил мой размер ноги и дал мне абсолютно новые сапоги, даже еще ни разу не чищенные. Я был счастлив! Выкинул мои старые сапоги, надел новые, а через восемь дней уже лежал в госпитале в новых сапогах с новым ранением. Против холода нет защиты, если нет нормальной одежды. У нас даже одеял не было. Спать в лесу при минус 30, когда нет одеяла, только тонкое пальто, – это смертельно опасно.
– Русские солдаты получали водку, чтобы согреться, ежедневно. У вас было что-то подобное?
– Водка? Алкоголь? Да иногда из Риги привозили коньяк, но не от мороза. Алкоголь на морозе не согревает, а убивает. Это только в первый момент кажется, что тепло.
– Горячая еда была все время?
– Да. Наша полевая кулинария училась у русских. В 1905 году, на русско-японской войне, на русской стороне были немецкие наблюдатели. Там они увидели первые полевые кухни. Они установили, что за счет того, что еда готовилась во время марша, а не после него, скорость марша увеличивалась в два раза. Полевые кухни были сразу же скопированы немецкой армией, и в 1914 году наша действующая армия была ими вооружена. Кухни работали отлично! С ними рота могла делать дневной переход в тридцать километров.
– Осенью как вам объясняли, что блицкриг не сработал?
– Ха-ха, объяснять нам ничего не объясняли. Мы должны были продолжать воевать, хотим мы или не хотим. Мы, конечно, заметили, ха-ха, что блицкриг не сработал, но война шла дальше, надо было воевать.
– Отношение местного населения в России отличалось от того, что было в Прибалтике?
– Я бы сказал, что во время наступления мы с местным населением особенно не общались. Но в обороне, например у Чудово на линии Чудово – Ленинград, где мы долго стояли, там было много гражданского населения. Это гражданское население работало у нас в обозах. За еду они нам стирали одежду и помогали по хозяйству. Были очень хорошие, разумные отношения.
– Как было с парикмахерами, вы носили усы или бороды?
– Нет. У нас обычно были короткие волосы, но не такие короткие, как в Красной Армии, а нормальные короткие волосы, плохо постриженные, потому что возможности не было. Побриты мы были тоже плохо.
Мы, конечно, пытались быть чистыми, насколько возможно, но в грязном окопе нельзя быть чистым. В наступлении и в отступлении это вообще невозможно. Особенно плохо в отступлении – в наступлении хотя бы паузы бывают. Мы очень быстро у русских выучились, как построить сауну или banja. В 41-м я уже построил первую banja. Старались минимум раз в неделю, или когда возможность была, помыться. Днем часто ничего не происходило, было тихо, и мы отходили назад, парились, потели, надевали чистое белье, пытались избавиться от вшей. Когда я был адъютантом батальона, штаб которого располагался в относительном тылу, все было гораздо проще. Там у нас были разумные удобства, можно было ежедневно мыться и бриться. А когда сидишь в дыре, это невозможно. Но мы пытались мыться и оставаться чистыми. Если не мыться, то солдат быстро выходит из строя. И у меня был один солдат, который таким способом пытался себя сделать непригодным к службе. Не мылся, пытался получить чесотку и попасть в госпиталь. Мои унтер-офицеры каждое утро его заставляли мыться.
– В вашем батальоне были ХИВИ?
– Да. Два-три человека на роту. Помогали воду принести, топили печки, за лошадями ухаживали, в обозе работали. Потери были большие, людей не хватало, вот они заменяли немцев на подсобных работах. Оружия у них не было, в боях они не участвовали. Я знаю, что многие из них строили дороги. Гати мостили через болота. Это были очень хорошие люди, которые всегда шли рядом с нами даже в отступлении. Мы знали друг друга, вместе жили, и отношения были очень хорошими. Никаких проблем.
– Какое оружие было у вас во взводе?
– В батальоне были три стрелковые роты и рота тяжелого оружия. В тяжелой роте были два взвода тяжелых пулеметов и один взвод минометов 81 миллиметра. Пехотный взвод стрелковой роты имел обычно четыре отделения, каждое отделение из 10 человек, которым командовал унтер-офицер с пистолетом-пулеметом, один легкий пулемет, у остальных были карабины. В 1943-м мы получили новое оружие – автоматические карабины – штурмгеверы. У нас в полку проводились их армейские испытания. Наш батальон первым был полностью перевооружен штурмовыми винтовками. Это прекрасное оружие, дававшее невероятное увеличение боевых возможностей! У них были короткие патроны, так что боеприпасов можно было брать больше. С ней каждый человек становился практически пулеметчиком. У них поначалу были детские болезни, но их исправили. У нас даже изъяли пулеметы, но в конце 1943 года под Колпино мы установили, что с этими винтовками, но без пулеметов мы в обороне не можем обойтись, и очень быстро пулеметы ввели обратно. Так что во взводе были пулеметы и штурмовые винтовки. Другого оружия у нас не было. В самом начале войны в роте были еще 5-сантиметровые минометы, но их очень быстро сняли с вооружения, во-первых, потому, что они были очень тяжелые, а во-вторых, потому, что много боеприпасов с собой не возьмешь – тоже очень тяжелые.
– Верно ли, что пулемет был основным оружием в обороне?
– Да. Ну и артиллерия, конечно. Главное оборонительное оружие – это все же артиллерия. Она несет основную нагрузку. Пехота вступает позднее, если случается что-то неожиданное. Основное оружие пехоты в обороне – карабин, штурмовые винтовки, легкий пулемет и тяжелый пулемет, на лафете. У нас в пехотном полку были еще две специальные роты – противотанковая рота, с 3-, 7– и 5-сантиметровыми противотанковыми орудиями и одна рота пехотных орудий, из двух легких взводов – шесть легких, 7,5-сантиметровых пушек, и одного взвода тяжелых пушек 15 см, которые подчинялись непосредственно пехотным командирам. Они всегда были с нами, это было, конечно, очень большое усиление.
– Чем были вооружены командиры?
– У командиров взводов и рот были пистолеты-пулеметы. Также были пистолеты. У меня был П-38 «вальтер».
– Ручные гранаты?
– Да, конечно, «колотушки», их потом сняли с вооружения. В 1942 году были яйцо-гранаты. Их выдавали по потребности, когда надо, на марше их в машинах перевозили, у солдат было достаточно поклажи. К атаке их выдавали. Мы их носили в поясной сумке, реже в рюкзаке, чтобы был резерв.
– Зимой оружие отказывало?
– Да, зимой, при низких температурах, смазка замерзала и оружие не работало, но с этой проблемой легко было справиться – надо было просто полностью убрать смазку. Дело опыта – мы этому быстро научились. Пулеметы прекрасно работали. МГ-42 был первоклассный, очень хороший пулемет, никогда не отказывал.
На фронт я попал в сентябре 1942 года. Пробыв в запасном полку десять дней, я рвался на поле боя. И не только я один. После первой недели пребывания в полку многие солдаты спешили на фронт. Почему? Кормежка там была намного лучше. Например, утром мы получали жиденькую кашу или гороховый суп, половину маленькой селедочки и пятьсот грамм хлеба. Также нам давали щепотку сахара и щепотку табака. Я, некурящий, менял табак на сахар.
На фронте меня, как окончившего спецшколу № 005, сразу же предложили аттестовать на офицера. Я спросил: «А как долго эта аттестация будет ждать меня?».
Потом возник другой вопрос: я написал, что родился в 1926 году. Меня вызвали и спрашивают:
— Что за глупость ты написал?
— Но я действительно 1926-го года рождения.
— Так он же еще не призывной!
— Что же делать, ведь я уже попал к вам?
— Напиши тогда хоть 1925-й год!
— Зачем мне это надо?
— Как зачем? По-другому мы не можем.
— Так это…
— Пиши 1924-й или 1925-й год и сдавай документы.
Потом мне говорили: «Ну какая тебе разница? Раз уж ты сюда попал, имеет ли значение, какой у тебя будет стоять год?» Я даже согласился, но потом спросил, сколько времени нужно ждать до производства в офицеры. Мне ответили, что два месяца. Подумав, я решил, что не выдержу так долго и отказался от этого дела. Так, старшиной, как меня прописали еще в пересыльном пункте, я пошел в саперную роту.
Возвращаясь к бытовым вопросам, отмечу, что в запасном полку никакого денежного довольствия не было. Да и какие деньги там нужны? Но вот когда нас отправляли в действующую часть (я попал в гвардейскую бригаду), то всем нам выдали по новому комплекту белья, по несколько полотенец, по портянке и куску мыла. Когда мы грузились в эшелон на станции Кавказская, некоторые из солдат, имея три часа в запасе, мигом сгоняли к местному населению и выменяли весь свой скарб на сало, водку и хлеб.
На фронте ситуация изменилась: нам стали давать денежное пособие. Я, как старшина первого года службы, получал около 60 рублей. В 1944 году, на третий год моей службы, сумма увеличилась почти до 200 рублей. На тот момент я значился командиром противотанкового орудия. И все же мое довольствие было значительно меньше офицерского оклада: лейтенант получал примерно 1100 — 1200 рублей. В 1944 году оклады солдат были увеличены. Я стал получать 450 рублей, будучи командиром орудия. И это была уже существенная, заметная сумма.
Понятное дело, что деньги на войне ни к чему, поэтому все наше довольствие отчислялось на сберегательные книжки. При демобилизации я получил баснословную по тем временам сумму — 6000 рублей.
«Студебеккеры» в резерве командования Красной армии. (wikipedia.org)
До сих пор идут споры о том, какую роль сыграл американский ленд-лиз. Скажу одно: мы, солдаты, чувствовали, что нас поддерживают извне. Для нас это имело большое значение. Приведу такие факты. Вся наша стрелковая бригада, входившая в знаменитые гвардейские корпуса, которые в начале 1942 года сражались под Москвой, прибыв на Кавказ, была одета то ли в английскую, то ли в американскую форму. Нашей не было. Какая форма?! Тогда и погоны-то были не у всех: мы ходили без всяких знаков различия.
8 августа 1943 года в лесах под Воронежем нам выдали американскую технику: «Студебеккеры», «Виллисы» и так далее. В последствии эти машины были изношены и угроблены в грязи Украины. Но тогда без них мы ничего не могли предпринять. Поэтому поддержка союзников ощущалась нами в полной мере, и преуменьшать ее никак нельзя. Кстати, первый автомобиль, за руль которого я сел, был «Студебеккер».
Конечно, от союзников все ожидали большего. Мы не понимали, почему они так долго топтались в Италии, почему боялись высаживаться там: мы вон Днепр переплыли, а они какой-то там Ла-Манш осилить не могут.
Весной 1944 года под командованием Конева, а потом Малиновского мы вышли к границе. Первый вопрос, который возник у солдат: «А зачем нам идти дальше границы? Может стоит встать тут и держать рубеж, а с немцами пусть кто хочет, тот дальше и воюет?» Нам стали разъяснять, что победить фрицев таким образом нельзя, не нужно рассчитывать на то, что они оставят нас в покое, надо идти дальше.
Когда мы перешли границу, вступили в Румынию, то увидели, как там живут люди. В наших мозгах произошел некий поворот. А ведь дело было в следующем. Лето 1944 года наш фронт провел в обороне. В наступление мы перешли только в августе: завязалось сражение под Яссами. Тогда об окончании войны мы не думали, но когда перешли границу…
Так вот, сижу я в батарее, рядом отдыхают солдаты. Один спрашивает другого: «Как ты думаешь, после войны колхозы будут?» — «Не знаю, спроси у старшины». (То есть у меня). — «Так что, старшина, будут после войны колхозы?» — «А почему им не быть? Это такой шаг вперед». Тогда я был довольно распропагандированным человеком, мальчишкой. Другой мой собеседник встал и говорит: «Да что ты его спрашиваешь? Он ведь в колхозе не жил, ничего об этом не знает». И он был прав — я являлся городским жителем.
И вот тогда я понял, что среди солдат ведутся разговоры о судьбе колхозов, колхозников. Все это их волнует и настораживает.
2-й Украинский фронт ведет наступление под Яссами. (wikipedia.org)
Проходя по Румынии, Венгрии, видя, как живет тамошнее население, мы были поражены. В политотдел доносили: «Солдаты говорят, что у них один хозяин имеет больше, чем наш колхоз». Да и как было не удивляться: комфорт, прекрасные дома (особенно в северной части Венгрии), другой быт, совершенно другая культура. Я, например, впервые увидел в доме ванну, несмотря на то, что был горожанином. Только представьте, как смотрели на нее деревенские ребята! Они ведь только слышали, что такое бывает. В тот момент нам стало совершенно ясно: чтобы так жить, нужно иметь совершенно другую атмосферу, другую материальную обеспеченность.
Источники
В оформлении обложки использована фотоинформация фотокорреспондента Марка Марков-Гринберга
Это сборник воспоминаний солдат и офицеров, участников Великой Отечественной войны. Я постарался отразить в нем судьбы людей, которых объединяет то, что все они прошли через передний край, были на острие войны и победили. Хотя шансов дожить до Победы у большинства было очень немного.
Наряду с воспоминаниями о разведчиках, пехотинцах, пулеметчиках мне удалось собрать материалы о людях, военная судьба которых не так часто отражается в нашей литературе: о военных шоферах, зенитчиках Волжской флотилии, сражавшихся во время Сталинградской битвы, а также о судьбе лейтенанта-артиллериста, попавшего в штрафную роту.
Бойцов той войны остается с каждым годом все меньше. Они стали мне близки, и я хочу донести до читателя их нелегкие судьбы и подвиг, который навсегда останется в истории России.
Самую почетную награду я получил не за добытых «языков», хотя их насчитывалось более двух десятков, а за немецкий танк, который захватил вместе с экипажем. И такое в разведке бывало.
Мельников И.Ф.
Об Иване Федоровиче Мельникове я впервые узнал из короткой статьи в толстой книге о кавалерах ордена Славы. Потом получилось так, что встретил его в городской библиотеке, где проводилась встреча с ветеранами. Разговорились, встретились еще, и родился этот документальный рассказ о военном пути старшины – разведчика Ивана Федоровича Мельникова. С его разрешения я изложил события от первого лица, так, как мне рассказывал Иван Федорович.
Родился я 19 сентября 1925 года в городе Сызрань Куйбышевской области. Отец, инвалид Гражданской войны, умер вскоре после моего рождения, мать – рабочая. Через какое-то время мама вышла замуж, и отчим заменил мне отца. Он работал в ОСОАВИАХИМе, был добрым, хорошим человеком, позаботился о том, чтобы я получил образование. В начале лета 1942 года я закончил два курса железнодорожного техникума, немного поработал.
Я мечтал стать летчиком и приписал себе в документы лишний год. Вместе с двумя одноклассниками мы сбежали из дома и, забравшись тайком в железнодорожный состав, рванули из Сызрани в Сталинград поступать в Качинское летное училище. Когда приехали в Сталинград, оказалось, что училище эвакуировано. Помню, как голодные бродили по городу, размышляли, что делать дальше. То, что Сталинград прифронтовой город, не понимали. Не обратили внимания и на вой сирен, означающий воздушную тревогу.
Начался воздушный налет. Посыпались бомбы. Мощные взрывы поднимали столбы земли на десятки метров вверх, рушились дома. Спрятаться, залечь в какой-нибудь канаве мы не догадались, а побежали к Волге. В головенках мелькали мысли переправиться на левый берег. То, что ширина Волги километра два с лишним, мы не задумывались. Что стало с моими одноклассниками – не знаю. Близкий взрыв оглушил меня, я метался по берегу, пока не сбило с ног очередным взрывом.
Очнулся на берегу без одежды, все тело болит, в ушах звон. Контузило. Меня подобрали бойцы какой-то воинской части, отнесли в санроту. Когда пришел в себя, накормили, одели, стали расспрашивать. Я твердил, что хочу учиться на летчика. Исправлений в документах не заметили, судя по ним, мне через месяц должно было исполниться восемнадцать лет. То есть формально я был почти совершеннолетним. Сталинград уже вовсю бомбили, военной подготовки я не имел, и мне выдали предписание на учебу в Моршанск Тамбовской области. Мол, парень грамотный, будешь учиться там на летчика.
В Моршанске летного училища не было. Ни о каких летчиках разговор не шел. Вместе с группой ребят я попал в пулеметно-минометное училище. Обстановка на фронте была, как никогда, тяжелой, шло мощное немецкое наступление на юге. Начались бои на подступах к Сталинграду. Двадцать третьего августа 1942 года фашисты прорвались к Волге, а на город обрушились волна за волной сотни вражеских самолетов. Центр города за день был превращен в развалины, погибли тысячи людей. Окажись я в тот день в Сталинграде, вряд бы уцелел.
Моршанск, небольшой, очень зеленый городок, раскинулся на высоком берегу реки Цна. Напоминал многие провинциальные города России. В центре – двух– и трехэтажные здания, а все остальное – частные дома с садами и огородами. Курильщики хорошо знают город по знаменитой моршанской махорке и сигаретам «Прима». Ну, а для меня с конца августа 1942 года и до апреля 1943 года он стал местом учебы.
Пулеметно-минометное училище располагалось в центре Моршанска. Несколько рот занимали большой кирпичный дом. Рота – 120 курсантов, взвод – 40. Учили нас как следует. Постигали боевую подготовку, устройство минометов и пулеметов, расчет стрельбы, тактику боя. Например, из 82-миллиметрового миномета я сделал за семь месяцев около пятидесяти боевых выстрелов. Считаю – нормально. В других училищах, как я позже узнал на фронте, боевых стрельб проводилось куда меньше. Изучали станковые пулеметы «максим» и ручные Дегтярева.
Больше внимания уделялось все же минометам. До войны их недооценивали. Немцы, широко применяя минометы с первых дней, наносили нашим войскам серьезные потери. Для точной стрельбы требовалось постичь целую науку. Мне в расчетах помогало полученное в техникуме знание математики и физики. Оценки по большинству предметов были хорошие и отличные. Но, к сожалению, мешали (как ни странно звучит) мое умение чертить и музыкальный слух, я был запевалой. Из-за этого меня перебрасывали из роты в роту. Я оформлял наглядную агитацию, выпускал стенгазеты. Когда роту готовили к проверке, я и рисовал, и вышагивал в строю, запевая «Каховку», «По долинам и по взгорьям», «Катюшу». За наглядную агитацию и прохождение четким строем с песней рота получала хорошие баллы.
При этом меня никто не освобождал от сдачи зачетов. Учебу в училище вспоминаю добрым словом. Командиры относились к нам внимательно. Питание для военного времени было хорошим. Утром – каша, масло, сладкий чай. На обед – мясные щи, суп, каша или картошка с мясом, компот. По окончании училища мне было присвоено звание «старший сержант». Я мог командовать минометным или пулеметным расчетом, но моя военная судьба сложилась иначе. Я попал в 202-й гвардейский полк 68-й гвардейской дивизии, входящей в состав Степного фронта. Дивизия находилась северо-восточнее Харькова. Буквально в первые дни меня «сманили» в разведку.
Слово «разведчик» всегда было окружено ореолом загадочности, какой-то тайны. В разведку брали только добровольцев. Про вылазки в тыл врага рассказывали легенды. Отважные разведчики проникали в фашистское логово, бесшумно снимали часовых и приводили ценных «языков». В апреле 1943 года мне было семнадцать лет (по документам – восемнадцать). По существу, мальчишка, умевший хорошо петь и не нюхавший войны. Я, не раздумывая, дал согласие и был назначен командиром отделения взвода пешей разведки. Когда меня познакомили со взводом, я сразу заметил, что наград у разведчиков больше, чем в пехоте. Не сказать, что бойцы были увешаны медалями и орденами, но более чем у половины имелись награды.
Хотя я именовался командиром отделения, науку разведки пришлось постигать с азов. Первые недели никем не командовал. Учили меня, как организована немецкая оборона, где расположены посты, пулеметные точки. Помню утомительные дни наблюдения за передним краем противника. С раннего утра и до темноты, вечером и ночью. Глаза до того болели, что я промывал их холодной водой. Затем привык. Давал глазам отдых, учился сосредоточить внимание на нужных участках. Командиром взвода был лейтенант Федосов. Не скажу, что он был очень опытный разведчик. Дело в том, как я понял, рядовых и сержантов на офицерские должности выдвигали редко. Специальных разведучилищ не было. Командирами в разведку назначали отличившихся офицеров из стрелковых подразделений.
Федосов воевал с лета сорок второго, был ранен, считался грамотным командиром. В разведвзвод пришел месяца за два передо мной. Меня «натаскивали» двое опытных разведчиков. Рядовой Саша Голик из моего отделения и сержант, фамилию которого я не запомнил. Голик, небольшого роста, жилистый, много раз ходил в тыл, имел две медали. Кажется, одно время был сержантом, но за пьянку был разжалован. Тем не менее, это был подготовленный, обстрелянный специалист, который мог ответить на любой вопрос. Я испытывал страх перед минами. Саша подробно рассказывал, какие мины могут встретиться, успокаивал меня.
– Нам же саперы помогают. И не думай, что мины невозможно угадать. Неделю простоят – в земле ямка образуется, и трава желтеет.
– А если мины день назад поставили?
– Значит, будет бугорок. Опять же, трава по цвету отличается.
– Попробуй ее различи ночью, – вздыхал я.
Первую вылазку за «языком» запомнил хорошо. Это произошло дней через 8-10 после моего назначения. Группа состояла из пяти человек: помкомвзвода, рядовой Саша Голик, еще один опытный разведчик и двое нас, новичков. Было начало мая, ночи – короткие. Через передний край двинулись часов в одиннадцать вечера. У всех были автоматы ППШ, гранаты, ножи. Нас сопровождали трое саперов. Доползли до середины нейтральной полосы, метров триста, и показали направление: «Двигайте туда, мин нет!» Старший пытался заставить их проползти с нами еще сколько-то, но саперы исчезли. Была ли у них такая инструкция или они просто боялись, не знаю.
Колючая проволока в этом месте отсутствовала, но ракет на освещение переднего края немцы не жалели. Они взлетали то в одном, то в другом месте. Некоторые медленно опускались на парашютах, и тогда несколько минут приходилось лежать неподвижно. В общем, ползли мы медленно, замирая, когда вспыхивала очередная ракета. В одном месте сильно пахло мертвечиной, в другом я ощутил под локтем металл и застыл. Оказалось, крупный осколок снаряда, врезавшийся в землю. Открыл огонь немецкий пулемет. Трассы шли далеко от нас. Значит, пока не заметили. Чем ближе была немецкая траншея, тем сильнее колотилось сердце. Я знал, что на ночь в траншеях остаются только немногочисленные часовые и дежурные пулеметчики. Однако казалось, что лезем прямо на стволы. Еще метр-два, и ударят в упор из автоматов и пулеметов. Вот и траншея. Один разведчик остался наверху, а четверо спрыгнули вниз.
Метрах в пятидесяти справа коротко простучал пулемет. Прижались к стенке траншеи и замерли. Я был уверен, что нас обнаружили. Ударили еще две короткие очереди, и пулемет смолк. Старший группы изменил направление. Мы собирались двигаться влево, но оставлять за спиной пулеметную точку было нельзя. При отходе нас бы расстреляли. Зато существовала опасность, что без шума ничего не сделаем. Часовой плюс пулеметчик или два. Так практически и получилось. Часовой вышел нам навстречу. Его схватили помкомвзвода и Саша Голик. Часового свалили мгновенно, заткнули кляпом рот и принялись связывать. Он отчаянно сопротивлялся и, хотя кричать не мог, ударом сапога переломил жердь на стенке траншеи. Она лопнула с треском, напоминающим пистолетный выстрел.
Кстати, глушить «языков» ударом приклада не практиковалось. Во-первых, почти все немцы, включая офицеров, находились на переднем крае в касках. Во-вторых, удар по голове (если фриц в кепи) трудно рассчитать. Ударишь посильней – можно убить, а рисковать мы не хотели. Поэтому и тренировались, чтобы сразу свалить «языка», обездвижить и связать его. У опытных разведчиков всё занимало считаные минуты. Хотя большинство немецких солдат в передовых частях были крепкие, физически хорошо подготовлены, и справиться с ними было непросто.
Этот немец успел только лягнуться. Связанного, с кляпом во рту, его вытолкнули наверх. Помкомвзвода, второй сержант, крепкий рослый парень, и новичок быстро потащили пленного в сторону наших позиций. Голика и меня оставили прикрывать отход. Мы замерли. Может, все бы и обошлось, но спустя минуты три пулеметчик что-то разглядел. Выпустил ракету, а следом длинную очередь. Мы побежали к пулеметчику. Саша с разбега ударил его ножом, потом еще раз, нашарил документы, и мы выбрались из траншеи. Я рвался бежать напрямик, но Голик толкал меня в сторону.
– Уходим тем же путем. Мины!
По нам открыли огонь, когда поравнялись с остальными. Залегли. Потом, развязав руки немцу, поползли, подталкивая его. Путь был выбран, в общем, удачный. По склону, где густо росла трава. Нас потеряли из виду. Два пулемета били в сторону. Но трассы шли веером, низко над землей, охватывая большой участок нейтралки. Я представил, как раскаленный пучок с легкостью прошивает тело. Вот она, смерть, совсем рядом. Ракеты вспыхивали одна за другой. Нам ничего не оставалось, как ползти. Я знал, что скоро будет небольшой уступ, а дальше низинка. Хоть бы добраться до нее!
Я потерял всякое представление о времени и куда мы ползем. Поминутно оборачиваясь, следил за пулеметными трассами. Саша вдруг выругался: «Ты что делаешь, сука!» Я думал, ругают меня, но это на несколько секунд приподнялся новичок, когда спрыгивал с земляного уступа. Пули его миновали. Однако немцы разглядели группу. В нашу сторону посыпались мины. Разброс осколков у 80-миллиметровых мин довольно большой. Нас пока спасало то, что недавно прошли дожди. Мины взрывались в рыхлой почве, выкидывая осколки вверх.
Помкомвзвода ранили недалеко от наших траншей. Он упал, потом, шатаясь, побежал в рост. Поднялись с четверенек и мы. Ввалились в траншею и минут пять не могли отдышаться. Заместитель взводного был ранен смертельно, разрывная пуля ударила в основание плеча. Перевязать это место трудно, старший сержант истек кровью по дороге в санроту. Разведчику из новичков досталось штук пять мелких осколков. Ранен был и «язык», светловолосый парень с нашивками ефрейтора. Осколок пропахал ему щеку и оторвал кусочек уха, второй – чиркнул по шее. Пленного перевязали и увели в штаб.
Скажу еще такую деталь. Как я позже убедился, разведгруппы уходили в тыл натощак. Везде ли был такой порядок, не знаю. Но в нашем взводе перед выходом на задание никогда не ели. Логика простая. Человек налегке двигается быстрее и ползти удобнее. Играла роль и солдатская примета, что ранение в пустой живот менее опасно, чем в полный. Зато, когда вернулись, наелись от души. Разносолами нас не встречали: каша с мясом, сало, лук и граммов по двести пятьдесят водки. Кроме нас, за столом сидели взводный и старшина.
Большинство ребят проснулись, но за стол больше никто не садился. Лежали, курили, слушали, как прошел поиск. Не привыкший к алкоголю, я быстро окосел и полез на нары.
Проснулся поздно. Ребята, засидевшиеся за столом, еще спали. Их никто не беспокоил. Вскоре я узнал, что утром пленного допрашивал командир полка. Раны ефрейтора сильно кровоточили, он пытался симулировать, изображая тяжелую контузию. Потом все же заговорил. Начертил план обороны позиций своей роты, рассказал что-то еще по мелочи. Командир полка остался недоволен, и дальнейший допрос поручил кому-то из офицеров штаба. Про погибшего помкомвзвода коротко сказал:
– Представить посмертно к ордену.
Про нас речи не заходило. День мы втроем отдыхали. Раненого новичка отвезли в санбат. Голик достал где-то спирта. Я в то время почти не пил, лишь поддержал компанию. Саша выпил изрядно, но не пьянел. Мы сидели вдвоем в тени дерева, и разговор шел откровенный. Я узнал, что две недели назад почти целиком погибла группа из пяти разведчиков. Их засекли посреди нейтралки, вернулся лишь один человек. Рассказал он и том, что помкомвзвода мечтал получить рану. Устал от войны. Вот и накликал. Только не рану, а смерть.
– Много разведчиков гибнет? – спросил я.
– Думаешь, в пехоте слаще? Сейчас вроде тихо, а когда наступление, за одну атаку половина людей в ротах убывает, – он неожиданно перевел разговор на другую тему. – А командир полка зря привередничает. Чего ему надо? Привели ефрейтора, убедились, что напротив нас та же часть стоит. Значит, перемещений пока нет, и внезапного наступления не жди. Помкомвзвода жаль. Хороший был парень и разведчик опытный. Пусть Федос покрутится без помощника. Сам в поиск ходить не любит, а теперь придется.
Помолчав, Саша сказал неожиданную для меня вещь:
– Ты, Ваня, у нас новичок, хоть и старший сержант. Только вчера боевое крещение получил. Тонкостей разведки еще не знаешь. Запомни одну вещь. У нас не принято вперед других лезть, свое «я» выставлять. Федос за разведку отвечает. Ему что ни прикажут, все выполняет. Людей порой зря гробим, лезем, не зная броду, на мины и пулеметы, лишь бы начальству угодить. Ты научись различать, когда приказ, а когда на дурость науськивают. Ордена, звания обещают. В общем, если чувствуешь, что дело дохлое, лучше уклонись, попроси времени на подготовку, а ребят на смерть не тащи.
Я не совсем понял сказанное. Дадут приказ – куда денешься! Но что-то в голове отложилось. Понял, что лезть в герои торопиться не надо. В конце разговора Саша Голик, как бы между прочим, сказал, что, наверное, ему вернут сержантские лычки, а раненый новичок в разведку не вернется.
– Сам ты как? – спросил меня.
– Ничего. Все нормально.
Убегать из разведки я не собирался. На переднем крае тоже гибнут люди. Почти каждый день полк терял людей. То от мин, которые немцы сыпали по несколько раз в сутки, то от выстрелов снайперов.
– В разведке можно жить, – закончил разговор Саша Голик. – Мы хоть спим по-человечески, и на убой не гонят. Ты парень грамотный, крепкий. Держись поближе ко мне.
Мы пожали друг другу руки. Так я приобрел хорошего боевого друга. Мы были разные. Саша Голик закончил пять или шесть классов, вырос в глухой деревушке в Саратовской области. В нем не было рисовки, излишнего самомнения, хотя он имел немалый боевой опыт и две медали. Саша подмечал многое. Рассуждал по-крестьянски практично и хотел не только нормально воевать, но и выжить. Голик оказался прав в своих предположениях. Новичок, которого мы навестили в санбате, явно притворялся, что ранения тяжелые, жаловался на слабость и боли в голове. В разведку он возвращаться не собирался, а позже, прикрываясь ранением, сумел попасть в полковой обоз. В то время я презирал таких людей. Позже стал понимать их, сделался более терпимым. Саше Голику вернули за удачный поиск сержантские погоны и назначили командиром отделения. Фактически же он исполнял обязанности помощника командира взвода. Меня это устраивало.
Если на участке нашего полка в мае сорок третьего стояла относительная тишина, то для меня месяц был заполнен большими и мелкими событиями. В течение мая я трижды ходил в поиск. Первый раз – неудачно. Нас обстреляли, ранили разведчика, второй влез локтем на мину. Ему оторвало руку и снесло полголовы. Немцы открыли сумасшедший огонь из пулеметов, погиб еще один разведчик. От полного уничтожения группу спасла густая трава, в которой мы затаились. В общем, почти все разведчики вышли из строя. Вместо «языка» мы кое-как вынесли тела убитых.
Когда делали «разбор полетов», выяснилось, что парень, попавший на мину, растерялся, пополз в сторону мимо отмеченного саперами прохода. Но прежний страх перед минами снова сковывал меня. Вторая вылазка завершилась удачно. Мы выкрали часового и благополучно доставили к своим. Я был в этом поиске заместителем Голика. Меня хвалили и говорили, что становлюсь настоящим разведчиком. Конечно, это было не так. Чтобы стать специалистом в разведке, требуются месяцы и постоянная тренировка.
Третья вылазка тоже завершилась взятием «языка». Один разведчик был убит. «Язык» сообщил в штабе какие-то ценные сведения. Меня представили к медали «За отвагу», которую я вскоре получил. Я очень гордился этой наградой. Медаль «За отвагу» высоко ценилась среди бойцов и офицеров. Давали ее за конкретные боевые дела на поле боя с указанием, что совершил представленный к медали. Кстати, в сорок третьем (по крайней мере, в первой половине года) наградами никого не баловали. Представляли многих, но получали награды единицы. Больше ограничивались благодарностями. А вскоре я вляпался в ситуацию, которая едва не стоила мне жизни и лишний раз показала, что разведка очень непростое дело.
В обязанности разведчиков входило наблюдение за передним краем. Каждый день несколько человек выползали на нейтралку и следили в бинокли за немецкими позициями. Действовали, как правило, парами. Это была тоже разведка, и причем очень рискованная. Если несколько раз вылазки обошлись для меня с напарником нормально, то в очередную вылазку мы выбрали неудачную позицию, закопавшись под тяжелый немецкий бронетранспортер. Сгоревшая во время мартовского наступления немцев восьмитонная машина уткнулась остатками передних обугленных колес в землю. Шестиметровый корпус более чем наполовину защищали снизу гусеницы и металлические, в полтора ряда, колеса. Чем не укрытие!
Я не учел одного. Раньше мы прятались в незаметных окопчиках среди кустов и далеко вперед не выползали. В этот раз подобрались метров на триста к немецким траншеям. Сквозь просветы в гусеницах я отлично видел лица врагов. На участке, длиной в полкилометра, насчитал шесть пулеметов, в том числе один крупнокалиберный. Два из них были хорошо замаскированы и раньше огонь не вели. Я с удовольствием нанес пулеметные точки на карту. Нас заметили ближе к вечеру. Или уловили отблеск бинокля в лучах переместившегося к западу солнца, или мы слишком много двигались, разминая затекшие мышцы.
Сначала влепили несколько пулеметных очередей. Пули плющились, рикошетили от металла. Мы затаились. Потом заработали минометы. Мина взорвалась, влетев в открытый десантный кузов в метре над нашими головами. Ощущение было как от удара молотом по железной бочке. Минометный обстрел выдержали, даже приободрились. Но за нас взялись крепко. Ударила с закрытой позиции 75-миллиметровая пушка. Это было серьезнее. По нам выпустили десятка два снарядов. Несколько штук снесли верх кузова, разорвали его почти пополам. Два фугаса рванули под гусеницами. Вышибло металлическое колесо, меня отбросило в глубину нашей норы. Я оглох, у обоих текла кровь из носа и ушей. По движению губ уловил фразу, которой напарник оценил мою сообразительность:
– Пиндец! Хорошее место выбрал, старшой. Здесь и останемся.
Он был недалек от истины. Под прикрытием пулеметных очередей к нам ползли трое немцев. Бронетранспортер служил им прикрытием от огня из наших траншей, до которых было полкилометра. До немцев, как я упоминал, метров триста. С моей стороны было непростительной авантюрой лезть под нос фрицам, да еще тащить за собой подчиненного. Конечно, мы много разглядели за день наблюдения, редко кто подбирался к немцам так близко. Но что стоили эти сведения, если мы оказались в ловушке!
А трое немцев умело и быстро ползли к нам, им был знаком каждый метр, да еще прикрывали пулеметы. Какую гадость от них ждать, можно было только догадываться. Забросают бутылками с горючей смесью, и поджаримся живьем. Им, небось, и кресты и отпуска за ликвидацию русских разведчиков пообещали. Мы открыли огонь из автоматов. В щель от выбитого колеса сразу полетели пули немецкого МГ-42. Напарнику пробило насквозь щеки. Он лежал на дне окопчика и отплевывался кровью. Я выпустил остаток диска наугад, вставил запасной и переполз к передним колесам.
Кто видел, как бьет автомат ППШ, представляет клубок пламени, вылетающий из ствола и отверстий кожуха. Отличная мишень! Меня снова загнали в окоп, но кого-то из немцев я крепко зацепил. Продолжал стрелять, меняя места, держа автомат над головой. Меня и напарника спасли наши минометчики, открыв беглый отсечный огонь. Мы вылезли из-под бронетранспортера и сумели отползти метров на семьдесят. С час пролежали в глубокой воронке. Я почти оглох и, выкопав выемку, наблюдал за немецкими траншеями, готовый открыть огонь, если нас попытаются взять живыми. Напарник мучался от боли, стонал, рвался куда-то бежать, пока не получил пулю в руку. Начало смеркаться, и мы кое-как доползли до своих.
До сих пор не понимаю, как нас немцы выпустили живыми. Нахожу лишь одно объяснение. Позиции фрицев были сильно прорежены, солдат не хватало, да и наши минометы шорох навели. Ну, и, конечно, везение. Эта разведка стала для меня уроком. Кстати, реакция на результаты была разная. Лейтенант Федосов нанес на карту замеченные нами огневые точки и хвалил меня за решительность. Потом сразу пошел к начштаба докладывать о результатах. Саша Голик после ужина, когда я немного успокоился, отчитал меня:
– Ты головой соображаешь? Залез фрицам под самый нос. Ведь я тебя предупреждал: есть смелость, а есть глупость. Тебя сегодня Бог спас, а напарник в госпиталь угодил.
Видя, как я сник, Саша обнял меня, сказал, что я смелый парень. Мы выпили еще, я признал свою неосмотрительность. На этом инцидент был исчерпан. Кстати, утром, перед строем, лейтенант Федосов объявил мне благодарность за добытые важные сведения. Но я уже получил от Голика и остальных старых разведчиков оценку своего «подвига». Благодарность выслушал и коротко ответил, ни на кого не глядя:
– Служу трудовому народу!
Как и положено по уставу.
…Была середина июня. В воздухе висело предчувствие большого сражения, которое позже назовут Курской битвой. Мы стояли южнее Курского выступа. Наша дивизия входила в состав резерва Главного командования. Большинство подразделений находились в 15-20 километрах от линии фронта. Полк также отвели во второй эшелон. Несмотря на удаленность от переднего края, все подразделения спешно окапывались, рыли глубокие щели. Наш взвод вел наблюдение. Не за немцами, а скорее выполнял функции специальных постов и патрулей. Мы проверяли документы у водителей машин, следующих вне воинских колонн, задерживали подозрительных военнослужащих, гражданских лиц.
Не знаю, попадались ли среди них шпионы, но мы добросовестно передавали их в комендатуру и особый отдел. Запомнился парень лет восемнадцати. Он кинулся убегать. Бежал быстро, мог скрыться в кустарнике, и мы открыли огонь. Пробили ему голень. Он катался по земле, кричал от сильной боли. Когда перевязали и стали допрашивать, беглец сознался, что его призвали в армию, а «мамка» спрятала в дальнем сарае.
– У нас отец и два брата погибли. Кроме меня, трое малых остались. Мамка сказала, что все равно немцы придут, хоть один мужик в семье уцелеет.
Мне показалось, что парень не совсем нормальный. Я посоветовал ему в особом отделе каяться и не болтать лишнего про «мамку» и про то, что придут немцы. В сентябре 1943 года, когда шло наступление, часть бойцов и командиров нашего полка передали из 4-й армии резерва Главного командования в 1235-й стрелковый полк, входящий в состав 52-й армии. Пополняли части, понесшие серьезные потери в ходе Курской битвы и дальнейшего наступления. Я попрощался с Сашей Голиком, другими ребятами и вместе с группой солдат, сержантов и офицеров прибыл на новое место службы. Такой же разведвзвод и должность та же – командир отделения пешей разведки.
Командиром взвода был старший лейтенант Чистяков. Коротко стриженный, в пилотке, легких брезентовых сапогах, он встретил меня доброжелательно. Познакомил со взводом, расспросил о службе и сказал, что нуждается в опытных разведчиках. Опытным я себя не считал. Но если учесть, что половина взвода были новички, то здесь на меня смотрели как на бывалого командира отделения. Я откровенно рассказал, что в поисках участвовал всего несколько раз.
– Ничего, – успокоил Чистяков. – Войну ты уже понюхал, под огнем побывал. Медалью «За отвагу» так просто не награждают. А что лишнего не хвалишься, это хорошо.
Чистяков был более опытным командиром, чем Федосов, более решительным, изобретательным. Он «перетягивал» к себе во взвод саперов, радистов, артиллеристов. У нас был свой переводчик, не слишком большой знаток, но умевший перевести нужные вопросы и ответы. Хотя взвод считался пешим, Чистяков обзавелся двумя трофейными мотоциклами. Имелось достаточное количество биноклей и хорошая стереотруба. Автоматы были наши, пистолеты и ножи у некоторых разведчиков – трофейные.
Фронт на участке армии какое-то время стоял на месте. Мы находились километрах в восьмидесяти от Полтавы. Расстояние до немецкого переднего края составляло от 400 до 700 метров. Мощных укреплений противник возвести не успел. Спешно минировались подходы, немцы устанавливали по ночам бронеколпаки, зарывали в землю танки. Я знал, что долго стоять на месте не будем. Шло наступление на Днепр, и передышки были короткими.
Два дня я вел вместе с отделением наблюдение за передним краем, а затем был направлен с группой за «языком». Полковая разведка действовала очень активно. Зная, что скоро возобновится наступление, такие группы посылали часто. Командир полка требовал информацию о тех войсках, которые нам противостоят. Группу возглавлял сержант Михась, белорус из-под Орши. Вначале я думал, что это его имя, оказалось – фамилия. Так его все и называли. Жилистый, с очень сильными цепкими руками, он имел немалый опыт и напоминал мне Сашу Голика. Два человека были из моего отделения. Ваня Уваров, тоже крепкий парень, до войны занимался борьбой. В группе был еще паренек из-под Казани. Фамилию его я не запомнил.
Каждая вылазка за «языком» словно нырок в холодную воду. Заранее представляешь, как ползешь через нейтралку, замираешь при свете ракет, а что ждет впереди, один Бог знает. Мы взяли зазевавшегося часового и благополучно вернулись. По нам открыли огонь, когда группа уже была рядом с нашими траншеями. Помню, что пленного вначале допросили прямо в землянке Чистякова. Как вели себя пленные? Они прекрасно знали, если начнут отпираться, изображать героев, хорошего не жди. Говорить все равно заставят, а за упрямство могут и пристрелить.
Отмечу сразу, в сентябре сорок третьего года фрицы не чувствовали себя побежденными. Их вера в Гитлера и в мощь своей армии была крепкой. Кроме того, они боялись за своих близких, которых могут отправить в концлагерь, за «предательство». Тот пленный изворачивался, плел очевидные вещи, которые мы знали и без него. Потом разговорился, но мы никогда не верили пленным. Поэтому всегда старались взять контрольного «языка». А вот с контрольным у нас получилась неувязка.
В ночь, когда я отдыхал, на другом участке предприняли новую вылазку. С одной стороны, лезть за «языком» два раза подряд было опасно. А с другой, несмотря на строгие приказы начальства, немецкие солдаты на переднем крае несколько расслаблялись, считая, что русские две вылазки подряд не повторят. Повторили. И нарвались на неожиданность. Немцы осветили передний край «люстрами». Так мы называли большие светящиеся ракеты, которые запускали из минометов. «Люстры» медленно снижались на парашютах, заливая все вокруг ярким светом. Разведгруппа оказалась как на ладони. Несмотря на то что ребята лежали неподвижно, по ним открыли такой огонь, что они вынуждены были отползать. Четверо разведчиков погибли, а двое оставшихся в живых получили ранения.
Мемуары, мемуары… Кто их пишет? Какие мемуары могут быть у тех, кто воевал на самом деле? У лётчиков, танкистов и прежде всего у пехотинцев? Ранение – смерть, ранение – смерть, ранение – смерть – и всё! Иного не было. Мемуары пишут те, кто был около войны. Во втором эшелоне, в штабе. Либо продажные писаки, выражавшие официальную точку зрения…
Мемуары рядового солдата Великой Отечественной войны – событие относительно редкое. Сравнительно низкий уровень общей грамотности, тяжесть испытаний, отсутствие времени и возможности на то, чтобы вникнуть в происходящее, прямые запреты ведения дневников в годы войны – всё это делало вероятность появления воспоминаний рядовых и сержантов крайне низкой. Да и что может вспомнить простой солдат, если все его силы и энергия уходили на то, чтобы выполнить поставленную задачу и остаться при этом в живых? Война рядового – это 500 метров до противника, столько же в тыл, до командира батальона и несколько сот метров по фронту роты. Это задача вида «достигнуть ориентира № 3 – поваленная береза, окопаться и ждать распоряжений». Всё, больше ничего. Поэтому солдатские мемуары – это прежде всего рассказ о тех людях, с кем пришлось делить последний сухарь, кто собирал по карманам махорочную пыль, чтобы свернуть козью ножку, кто шёл рядом те самые полкилометра до противника и кто лёг в сырую землю… Но вспоминать тяжело, потому что за каждым эпизодом притаились боль и страдания. В начале 70-х годов прошлого века Константин Симонов потратил сотни часов на интервью с полными кавалерами ордена Славы. Казалось бы, заслуженные люди с массой подвигов – сиди да рассказывай! Но, читая интервью, вдруг понимаешь, что Симонову приходится буквально клещами вытягивать из героев рассказ, и только грамотный вопрос на короткое время заставляет ветерана погрузиться в прошлое и выдать какие-то интересные подробности.
Война – это тяжелейшая травма для психики любого человека. Те, кто не смог с ней справиться, заканчивали жизнь самоубийством, спивались, уходили в криминал. Их жизненный путь был коротким и трагичным. Большинство же боролось с ней до конца жизни. Оставим классификацию путей преодоления военной психотравмы профессиональным психологам, однако за 15 лет работы над сайтом iremember.ru , опросив более 2000 человек, мы можем отметить несколько способов, к которым в основном прибегают ветераны, чтобы сохранить свою личность и не дать ужасам войны её разрушить:
Диссоциация – отделение себя от травмы. При этом рассказ о войне превращается в сплошной анекдот и состоит в основном из поиска еды и выпивки, смешных историй о встречах с противником и командирами.
Подавление – активное вытеснение негативных воспоминаний. Это те самые ветераны, которые «никогда не рассказывали о войне». Если такой человек соглашается на интервью, то рассказ его предельно жесток и наполнен подробностями.
Аннулирование – война просто стирается из памяти человека. Этот подход характерен для женщин-участниц войны, но бывает и с мужчинами.
Вымещение – форма психологической защиты, при которой негативная эмоциональная реакция направлена не на ситуацию, вызвавшую психическую травму, а на объекты, не имеющий к психотравме отношения. Чаще всего это люди, с которыми сам ветеран не общался или ситуации, в которых он не участвовал.
Последний способ борьбы личности с военной травмой мы рассмотрим подробнее, поскольку именно он ярко представлен на страницах мемуаров Николая Николаевича Никулина «Воспоминания о войне» (Государственный Эрмитаж. – 2-е изд. – СПб.: Издательство Государственного Эрмитажа, 2008). Сам автор этого и не скрывает:
«В этой рукописи я решал всего лишь личные проблемы. Вернувшись с войны израненный, контуженный и подавленный, я не смог сразу с этим справиться. В те времена не было понятия «вьетнамский синдром» или «афганский синдром», и нас не лечили психологи. Каждый спасался, как мог».
Любые мемуары – вещь крайне субъективная. Часто они писались для однополчан, и в задачу мемуариста входило не забыть и не пропустить ни одной фамилии, дабы не обидеть хорошего человека. Но есть и те, что написаны для себя, чтобы оправдать свои действия, «облегчить душу», и т.п. Не скрывает этого и Николай Никулин, сообщая о том, что записал свои воспоминания, чтобы исторгнуть из себя всю мерзость войны. Исторгнуть получилось блестяще, но вызывает сомнения искренность автора. Прежде всего, отторжение вызывает описание Никулиным людей, с которыми его сводила война. Если человек в описании автора умелый воин и хороший специалист – следом он обязательно алкоголик, насильник, наделён физическими недостатками, и прочее. Если же описание человека начинается с положительных качеств – жди беды: это практически неизбежно, как в плохом детективе, будет последняя сволочь. В книге нет ни одного упоминания женщин на войне с положительной точки зрения – это исключительно объект сексуальных домогательств. И здесь мы должны ещё раз постулировать: взгляд мемуариста – это взгляд его души. Если человек заточен только на то, чтобы видеть негатив, ничего другого он увидеть не сможет. Включённая психологическая защита в форме вымещения не позволяет автору не то что быть объективным, а заставляет его выискивать, смаковать, а иногда и додумывать негативные ситуации и поступки.
Анализировать эти мемуары очень тяжело. В той или иной форме мы брались за рецензию его книги несколько раз, и каждый раз это заканчивалось ничем после нескольких написанных строчек. Однако празднование 70-летия Победы взвинтило градус споров о ценности книги до точки кипения, и мы всё же сочли необходимым высказаться. В последние годы воспоминания Никулина выкладываются на стол в любой дискуссии о правдивости тех или иных воспоминаний о войне как главный козырь, после чего спор часто переходит на личности. Отношение к книге у разных читателей строго противоположное: в зависимости от степени просвещённости в вопросах военной истории и политических пристрастий это либо «одна из немногих книг с «настоящей» правдой о войне», либо «грязный пасквиль, написанный с целью опорочить память солдат Великой Отечественной».
Нами предпринимались попытки проанализировать книгу Никулина исключительно на основе документов Центрального архива Министерства обороны Российской Федерации (ЦАМО РФ), однако невысокое воинское звание и должности автора мемуаров не позволили выполнить эту задачу в полной мере и полностью проследить его боевой путь. Удалось найти всего пару упоминаний лично сержанта Никулина, но об этом несколько позже. Тем не менее, изучение документов дало общее представление о событиях, описанных в книге, а также позволило получить подтверждение или опровержение некоторых эпизодов.
Следует сразу сказать, что фотографическая точность при упоминании через 30 лет (книга написана в 1975 году) дат, фамилий, географических названий позволяют с большой уверенностью предположить, что автор мемуаров вёл на фронте дневниковые записи. Именно эпизоды, описанные с их использованием, очень хорошо «ложатся в документы» ЦАМО, а вот появление фигур речи вида «наш полковник», «наш комиссар» или «сосед по госпитальной койке» сразу должно настораживать, так как они большей частью сулят только повторение баек, кочевавших по всему фронту, как говорится, «от Баренцева до Чёрного моря». Некоторые из них снабжены снимающими ответственность с автора оборотами («мне рассказывали»), но часть описана от первого лица.
Итак, начнём с предисловия:
«Мои записки не предназначались для публикации. Это лишь попытка освободиться от прошлого: подобно тому, как в западных странах люди идут к психоаналитику, выкладывают ему свои беспокойства, свои заботы, свои тайны в надежде исцелиться и обрести покой, я обратился к бумаге, чтобы выскрести из закоулков памяти глубоко засевшую там мерзость, муть и свинство, чтобы освободиться от угнетавших меня воспоминаний. Попытка наверняка безуспешная, безнадёжная…»
Бумага, как известно, «всё стерпит», и её использование в психотерапии опробовано давно и успешно. Вот только результат этой тяжелейшей внутренней работы, которую травмированный человек проводит над собой, изливая на бумагу свои переживания, выносить на публику действительно не стоило бы, по крайней мере в исходном виде.
«Эти записки глубоко личные, написанные для себя, а не для постороннего глаза, и от этого крайне субъективные. Они не могут быть объективными потому, что война была пережита мною почти в детском возрасте, при полном отсутствии жизненного опыта, знания людей, при полном отсутствии защитных реакций или иммунитета от ударов судьбы» .
Абсолютно честное и точное замечание, которое должно насторожить тех, кто пытается представить книгу Никулина как истину в последней инстанции и как единственную правдивую книгу о войне. Однако это всего лишь один из взглядов на войну, где все люди – сволочи, завшивленные и вонючие, где все мысли – только о вкусной еде и тёплой постели, где кругом – только трупы и грязь. Впрочем, существуют и другие точки зрения людей, справившихся с травмой иным способом или вообще избавившихся от неё. Прекрасным примером могут служить воспоминания Мансура Абдулина «От Сталинграда до Днепра», Василия Брюхова «Бронебойным, огонь!» и многие другие.
«Мой взгляд на события тех лет направлен не сверху, не с генеральской колокольни, откуда всё видно, а снизу, с точки зрения солдата, ползущего на брюхе по фронтовой грязи, а иногда и уткнувшего нос в эту грязь. Естественно, я видел немногое и видел специфически».
Сложно сказать, осознанно ли автор нарушил эту декларацию, или ему просто не удалось удержаться от соблазна высказать свои взгляды на тактику и стратегию, но описаний, как надо было правильно действовать командирам всех рангов вплоть до Верховного Главнокомандующего в той или иной ситуации, в книге предостаточно. Вот лишь пара примеров:
«…Полковник знает, что атака бесполезна, что будут лишь новые трупы. Уже в некоторых дивизиях остались лишь штабы и три-четыре десятка людей. Были случаи, когда дивизия, начиная сражение, имела 6 – 7 тысяч штыков, а в конце операции её потери составляли 10 – 12 тысяч – за счёт постоянных пополнений! А людей всё время не хватало! Оперативная карта Погостья усыпана номерами частей, а солдат в них нет… Хорошо, если полковник попытается продумать и подготовить атаку, проверить, сделано ли всё возможное. А часто он просто бездарен, ленив, пьян. Часто ему не хочется покидать тёплое укрытие и лезть под пули…»
«Из штаба, по карте командовал армией генерал Федюнинский, давая дивизиям приблизительное направление наступления ».
Перефразируя известную цитату, скажем: «товарищ гвардии сержант упрощает».
Можно перечислять подобные познания о действиях командиров бесконечно. Однако вернёмся к первым военным воспоминаниям автора:
«Врезалась в память сцена отправки морской пехоты: прямо перед нашими окнами, выходившими на Неву, грузили на прогулочный катер солдат, полностью вооружённых и экипированных. Они спокойно ждали своей очереди, и вдруг к одному из них с громким плачем подбежала женщина. Её уговаривали, успокаивали, но безуспешно. Солдат силой отрывал от себя судорожно сжимавшиеся руки, а она всё продолжала цепляться за вещмешок, за винтовку, за противогазную сумку. Катер уплыл, а женщина ещё долго тоскливо выла, ударяясь головою о гранитный парапет набережной. Она почувствовала то, о чём я узнал много позже: ни солдаты, ни катера, на которых их отправляли в десант, больше не вернулись».
Здесь мы видим ошибку, типичную не только для воспоминаний Николая Никулина, но и для других мемуаров, когда логическое построение делается на основе недостаточного количества фактов. Вчерашний школьник Николай видит и остро переживает сцену прощания. Больше этот катер он не видит и, скорее всего, до него доходит информация, что огнём противника один из катеров (может быть, даже этот) потоплен, а находившиеся на нём погибли. Со временем эти события выстроились в логическую цепочку «отправка – женщина – смерть». Возможно, Николай стал свидетелем погрузки участников Петергофского десанта, из которых действительно не выжил практически никто, но это не даёт ему права на обобщения.
«Баржа, между тем, проследовали по Неве и далее. На Волхове её, по слухам, разбомбили и утопили мессершмитты. Ополченцы сидели в трюмах, люки которых предусмотрительное начальство приказало запереть – чтобы, чего доброго, не разбежались, голубчики!»
Хорошо, что в описание эпизода добавлено снимающее с автора любую ответственность за достоверность примечание «по слухам». Понять логику действий кровожадных и глупых командиров сложно – в трюмы под непременный замок загоняются… добровольцы ленинградского ополчения. Чтобы не передумали, забыв, что они добровольцы? Как и в предыдущем случае – кто рассказал про эпизод автору? Погибшие в запертых трюмах ополченцы, те, кто их там запер, или немецкие лётчики похвастались? Читатель этой книги должен быть очень внимательным, отслеживая источник информации автора. Слухи, или «сарафанное радио», – это интернет того времени. Они самопроизвольно рождались и умирали, и чем тяжелее была обстановка на фронте, тем невероятнее были предположения. Даже в конце войны ходили разговоры о том, что с немцами заключат мирный договор. Сынкова Вера Савельевна вспоминает о том, как входили немцы в их село: «К тому времени по селу активно пошли слухи – говорили, что тех, у кого обстриженные волосы, будут стрелять. А у меня, как назло, короткие волосы. Что делать?! В магазине имелась деревянная лоханка, я её на голову надела и через сад стала пробираться домой». Таких историй было сотни, и попытка выстроить на них повествование приведёт только к искажению реальности.
«…Какой смешной сержант: «Ага, вы знаете два языка! Хорошо – пойдёте чистить уборную!» Уроки сержанта запомнились на всю жизнь. Когда я путал при повороте в строю правую и левую стороны, сержант поучал меня: «Здесь тебе не университет, здесь головой думать надо!»
Сержант должен был быть не только смешным, но и очень наблюдательным – как он сумел по внешнему виду красноармейца Никулина определить, что тот владеет двумя языками? Обычно такие подробности становятся причиной насмешек и издевательств, будучи упомянутыми не к месту – не надо подчеркивать знание языков, когда об этом не просят. Здесь нужно сделать одно важное уточнение: Николай Никулин вырос в городе, в интеллигентной семье и, вероятно, был лишён возможности общаться с простыми и малограмотными людьми, которых в Советском Союзе начала 40-х годов было большинство. Человек, у которого было четыре класса начальной школы, то есть, умевший кое-как читать-писать и знавший простые арифметические действия, мог рассчитывать на карьеру младшего командира, а при определённом везении и старании – и на получение среднего профессионального и даже высшего образования. Жизнь в предвоенные годы была трудна, так что с воспитанием у сержантов и старшин не всегда дело обстояло хорошо. И уж точно, им не за что было любить наглых юнцов, росших на всём готовом и закончивших среднюю школу, за что с 1940 года полагалось платить.
«В августе дела на фронте под Ленинградом стали плохи, дивизия ушла на передовые позиции, а с нею вместе – половина наших курсов в качестве пополнения. Все они скоро сгорели в боях».
Таких обобщений разбросано по тексту много. Автор легко экстраполирует свой личный опыт или опыт рассказывавших ему людей на всю Красную армию, советский народ и страну в целом. Очень многие оценочные суждения Николая Никулина опираются не на систему фактов, а на единичные частные случаи. Поэтому от читателя требуется огромное внимание, чтобы при изучении книги постараться отделить факты от домыслов и обобщений. Просто ещё один пример:
«…Лучше всех была судьба тех, кто попал в полки связи. Там они работали на радиостанциях до конца войны и почти все остались живы. Хуже всех пришлось зачисленным в стрелковые дивизии: «Ах, вы радисты, – сказали им, – вот вам винтовки, а вот – высота. Там немцы! Задача – захватить высоту!»
Хороший мемуарист всё же должен говорить только за себя!
«…Горели Бадаевские продовольственные склады. Тогда мы ещё не могли знать, что этот пожар решит судьбу миллиона жителей города, которые погибнут от голода зимой 1941 – 1942 годов» .
Теперь уже точно известно, что пожар Бадаевских складов не решил ничего. Там действительно хранились огромные запасы продовольствия, но в реальности, с учётом снабжения всего города, их могло бы хватить максимум на неделю. Спасли бы эти продукты лишние жизни, или нет, сказать сложно. Как бы то ни было, 8 сентября, когда немцы разбомбили Бадаевские склады, в Ленинград по Ладоге уже шли первые баржи с продовольствием. Но это совсем другая история.
Описание собсвенной внешности и способностей выглядит неприглядно:
«Я был никудышный солдат. В пехоте меня либо сразу же расстреляли бы для примера, либо я сам умер бы от слабости, кувырнувшись головой в костёр: обгорелые трупы во множестве оставались на месте стоянок частей, прибывших из голодного Ленинграда. В полку меня, вероятно, презирали, но терпели».
«…Я уже был дистрофиком и выделялся среди солдат своим жалким видом»… «Со временем я в кровь расчесал себе тощие бока, и на месте расчёсов образовались струпья» … «Я собирал сухари и корки около складов, кухонь – одним словом, добывал еду, где только мог».
«Для меня Погостье было переломным пунктом жизни. Там я был убит и раздавлен. Там я обрёл абсолютную уверенность в неизбежности собственной гибели. Но там произошло моё возрождение в новом качестве. Я жил как в бреду, плохо соображая, плохо отдавая себе отчёт в происходящем. Разум словно затух и едва теплился в моём голодном, измученном теле».
«…В благодарность за службу начальник столовой дал нам большой чан с объедками, оставшимися от офицерского завтрака. Мы сожрали их с восторгом, несмотря на окурки, изредка попадавшиеся в перловой каше».
«…Обовшивевший, опухший, грязный дистрофик, я не мог как следует работать, не имел ни бодрости, ни выправки. Моя жалкая фигура выражала лишь унылое отчаяние. Собратья по оружию либо молча неодобрительно сопели и отворачивались от меня, либо выражали свои чувства крепким матом: «Вот навязался недоносок на нашу шею!»
Судя по разбросанным в книге то тут, то там описаниям взаимоотношений с сослуживцами, Николай Никулин не только не пользовался авторитетом, но был как минимум объектом насмешек, а как максимум презираем. Мужской армейский коллектив – очень жёсткая среда, и если складывается так, что «твоё место у параши», то и выбраться с этого места можно только поменяв часть, что автору и удаётся под конец войны. Так что неудивительно, что сослуживцы не любят того, кто для них бесполезен и чью долю трудностей им приходится брать на себя. Нет ничего удивительного и в том, что эта нелюбовь взаимна, и именно поэтому все люди у Николая Никулина выглядят неприглядно – как говорится, алаверды!
«…Теперь эта операция, как «не имевшая успеха», забыта. И даже генерал Федюнинский, командовавший в то время 54-й армией, стыдливо умалчивает о ней в своих мемуарах, упомянув, правда, что это было «самое трудное, самое тяжёлое время» в его военной карьере ».
Речь идёт о неудачной Любанской операции, проведённой в январе-апреле 1942 года. Вот только генерал Федюнинский в своих мемуарах не умалчивает о неудаче, а посвящает ей целую главу своей книги «Поднятые по тревоге» с красноречивым названием «Этого могло не случиться», где делает разбор причин провала этой попытки деблокирования Ленинграда. Книга мемуаров генерала Федюнинского написана в 1961 году, за 15 лет до того, как бывший сержант Никулин сел писать свои воспоминания.
«…станцию Погостье наши, якобы, взяли с ходу, в конце декабря, когда впервые приблизились к этим местам. Но в станционных зданиях оказался запас спирта, и перепившиеся герои были вырезаны подоспевшими немцами. С тех пор все попытки прорваться оканчиваются крахом. История типичная! Сколько раз потом приходилось её слышать в разное время и на различных участках фронта!»
Одна из самых распространённых фронтовых баек, ходивших по всем участкам фронта, не имеющая под собой документальных подтверждений. С ней конкурирует по популярности история про специально оставленные немцами цистерны со спиртом, захват которых позволяет им тут же отбить населённый пункт назад, поскольку все перепились. Не смог пройти мимо и Никулин, эта история всплыла уже при описании событий последнего года войны:
«…Я пришёл в подвал, когда на бетонном полу была лужа по колено, воздух, заполненный парами спирта, пьянил. Кое-где в жидкости виднелись ватные штаны и ушанки захлебнувшихся любителей выпить» .
Как уже упоминалось, нет в книге Николая Никулина ни одного уважительного упоминания женщины на войне. Все они выглядят либо бессловесными сексуальными рабынями, либо сознательными женщинами лёгкого поведения:
«…Голодным солдатам … было не до баб, но начальство добивалось своего любыми средствами, от грубого нажима до самых изысканных ухаживаний. …И ехали девушки домой с прибавлением семейства. Кто-то этого искал сам … Бывало хуже. Мне рассказывали, как некий полковник Волков выстраивал женское пополнение и, проходя вдоль строя, отбирал приглянувшихся ему красоток. Такие становились его ППЖ, а если сопротивлялись – на губу, в холодную землянку, на хлеб и воду! Потом крошка шла по рукам, доставалась разным помам и замам. В лучших азиатских традициях!»
Судьба женщин на фронте чаще всего была очень непростой, да и после войны им досталось – почти десять лет слова «фронтовичка» и «шлюха» были практически синонимами. Вот что об этом вспоминал другой ветеран Василий Павлович Брюхов: «Вообще, у меня отношение к женщинам всегда было самое трогательное. Ведь у меня самого было пять сестёр, которых я всегда оберегал. Поэтому я к девчонкам был очень внимателен. Ведь девчонки мучились-то как?! Им же труднее было в сотню раз, чем нам, мужикам! Особенно обидно за девчонок-медсестёр. Они же на танках ездили, с поля боя раненых вывозили и, как правило, получали медаль «За Боевые Заслуги» – одну, вторую, третью. Смеялись, что получила «За половые потуги». Из девчонок редко кто орден Красной Звезды имел. И те, кто ближе к телу командира. А после войны как к ним относились?! Ну, представь: у нас в бригаде тысяча двести человек личного состава. Все мужики. Все молодые. Все подбивают клинья. А на всю бригаду шестнадцать девчонок. Один не понравился, второй не понравился, но кто-то понравился, и она с ним начинает встречаться, а потом и жить. А остальные завидуют: «А, она такая-сякая. ППЖ». Многих хороших девчонок ославили. Вот так» . Поскольку Николай Никулин из тех, кому не досталось на фронте женской ласки, то с сожалением приходится констатировать, что в своих мемуарах он встал на путь того самого «ославления» всех 800 000 женщин-участниц войны.
«В начале войны немецкие армии вошли на нашу территорию, как раскалённый нож в масло. Чтобы затормозить их движение, не нашлось другого средства, как залить кровью лезвие этого ножа. Постепенно он начал ржаветь и тупеть и двигался всё медленней. А кровь лилась и лилась. Так сгорело ленинградское ополчение. Двести тысяч лучших, цвет города».
Общая численность боевой части ленинградского ополчения составляла порядка 160 000 человек, при этом не поддаётся сомнению, что части ополченцев удалось выжить. Например, Даниилу Гранину, который воевал до самой Победы и жив поныне. Воевал в Ленинградской армии народного ополчения и актер Борис Блинов, исполнитель роли Фурманова в «Чапаеве». Он выжил в июльских боях, был эвакуирован в Казахстан с киностудией «Ленфильм», успел сняться в «Жди меня» и умер в 1943 году от брюшного тифа.
«…И встаёт сотня Иванов, и бредёт по глубокому снегу под перекрёстные трассы немецких пулемётов. А немцы в тёплых дзотах, сытые и пьяные, наглые, всё предусмотрели, всё рассчитали, всё пристреляли и бьют, бьют, как в тире. Однако и вражеским солдатам было не так легко. Недавно один немецкий ветеран рассказал мне о том, что среди пулемётчиков их полка были случаи помешательства: не так просто убивать людей ряд за рядом – а они всё идут и идут, и нет им конца».
Разбирая этот эпизод, мы не будем останавливаться на уже несколько раз упомянутых обобщениях. Удивительно, но воспоминания бывших немецких солдат зачастую выглядят абсолютно так же, только в них именно «иваны» прекрасно экипированы, накормлены и занимают оборудованные позиции. Видимо, хорошо там, где нас нет?
«…Полки теряли ориентировку в глухом лесу, выходили не туда, куда надо. Винтовки и автоматы нередко не стреляли из-за мороза, артиллерия била по пустому месту, а иногда и по своим. Снарядов не хватало… Немцы знали всё о передвижениях наших войск, об их составе и численности. У них была отличная авиаразведка, радиоперехват и многое другое» .
Разумеется, вермахт был очень сильным противником, во многом превосходившим по своим боевым возможностям РККА. Однако делать из немецких солдат и офицеров киборгов, видящих расположение Красной армии насквозь, как минимум опрометчиво. Немецкие документы, так же, как и наши, пестрят сообщениями о плохом взаимодействии родов войск, опозданиях с выдвижением, плохой организации штабной и разведывательной работы. Если бы немцы были всезнающими, то разгрома их под Москвой просто не случилось бы, как и не случилось бы Победы. Возникает и вопрос: откуда в 1975 году бывший сержант Никулин знает о немецкой авиаразведке, радиоперехвате и другом? Более того, Никулин противоречит сам себе, приводя ниже по тексту воспоминания немецкого солдата:
«У нас не было зимней одежды, только лёгкие шинели, и при температуре −40, даже −50 градусов в деревянных бункерах с железной печкой было мало тепла. Как мы все это выдержали, остаётся загадкой до сих пор».
В очередной раз мы сталкиваемся с попыткой мемуариста не разобраться с теми тяжёлыми переживаниями, что сопровождали его жизнь на фронте, но отгородиться от них стеной общих фраз и бессмысленных обобщений.
«…я узнал как разговаривает наш командующий И. И. Федюнинский с командирами дивизий: «Вашу мать! Вперёд!!! Не продвинешься – расстреляю! Вашу мать! Атаковать! Вашу мать!» … Года два назад престарелый Иван Иванович, добрый дедушка, рассказал по телевизору октябрятам о войне совсем в других тонах…»
Интересно, что автор ставит на одну доску командиров, не способных выполнить приказ, и детей младшего школьного возраста. Видимо, генерал Федюнинский должен был говорить в обоих случаях одинаково, вот только непонятно, как именно?
«…Валенки сменили на ботинки с обмотками – идиотское устройство, всё время разматывающееся и болтающееся на ногах».
Приверженцев ботинок с обмотками в пехоте было немало. Многие ветераны войны отмечают, что в условиях межсезонья обмотки, игравшие роль эрзац-голенища, проявили себя лучше, чем сапоги. Вспоминает Желмонтов Анатолий Яковлевич: «Обмотки хороши – снег не попадает, сохнут быстро». Ему вторит Осипов Сергей Николевич: «Когда мы пришли на обувной завод «Батя», то чехи предложили нам бесплатно обменять наши ботинки с обмотками на сапоги. Но никто из солдат не захотел обмотки снимать, потому что сапоги трут ноги, а обмотки очень удобны на марше». Может быть, их просто надо было научиться правильно наматывать?
«…Став снайпером, я, однако, был назначен командиром отделения автоматчиков, так как не хватало младших командиров. Здесь я хватил горячего до слёз. В результате боёв отделение перестало существовать. Служба в пехоте перемежалась с командировками в артиллерию. Нам дали трофейную 37-миллиметровую пушку, и я, как бывший артиллерист (!?), стал там наводчиком. Когда эту пушку разбило, привезли отечественную сорокопятку, с ней я и «накрылся». Такова история моей славной службы в 311-й с. д. во время Мгинской операции 1943 года».
Казалось бы – вот об этом и надо писать! Как ходил на «охоту», как вело бои отделение. Кто те люди, что легли в нашу землю, и почему они не перечислены поимённо? А скорее всего потому, что ничего этого не было. Согласно алфавитной книге учёта рядового и сержантского состава 1067-го стрелкового полка 311-й стрелковой дивизии, хранящейся в дивизионном фонде в архиве Министерства обороны (опись 73 646, дело 5) младший сержант Н. Н. Никулин ранен 23.08.1943 и из части убыл. Интересна указанная воинская учётная специальность раненого (ВУС) – № 121. Согласно перечню воинских специальностей, это санитар или санитарный инструктор, но никак не снайпер или наводчик. Это одно упоминание автора в документах частей и соединений, в которых ему довелось воевать.
Второй эпизод тоже противоречит воспоминаниям Никулина. Он пишет, что «стал своим» в 534-й отдельной медико-санитарной роте из-за череды ранений, и в итоге, после одного из них, так и остался в штате роты на должности старшины (по сути – административно-хозяйственной должности). Уцелевший приказ по 48-й Гвардейской тяжелой гаубичной артиллерийской бригаде от 31 августа 1944 года (фонд 48-й Гв.ТГАБр, оп.2, д.2, л.116) сообщает об исключении с довольствия личного состава. В конце списка после убитых, пропавших без вести и раненых идёт список убывших по болезни, и последняя строчка гласит: «…18. Радиотелеграфиста старшего 1-й батареи Гв. мл. сержанта Никулина Н. Н. – в 543 мср с 31.08.1944» . Вот такое вот не вполне героическое убытие с передовой, которому нет места в правдивых мемуарах.
«Перед боями нам вручали дивизионное знамя. … Проходя перед строем, полковник искал двух ассистентов для сопровождения знамени. … Самым подходящим неожиданно оказался… я, вероятно, из-за моих многочисленных медалей и гвардейского значка».
В 1943 году у автора не было ни гвардейского звания, ни «многочисленных медалей» – первую медаль «За Отвагу» он получит через год, в июле 1944 года. Максимум, что мог получить Николай Никулин к лету 1943 года, – медаль «За оборону Ленинграда», учреждённую в декабре 1942-го, но была ли она редкой среди солдат, воевавших на том же участке фронта?
«…Однажды в морозный зимний день 1943 года наш полковник вызвал меня и сказал: «Намечается передислокация войск … возьми двух солдат, продукты на неделю и отправляйся, чтобы занять заблаговременно хорошую землянку для штаба. Если через неделю мы не приедем, возвращайся назад».
Какую должность должен был занимать младший сержант Никулин, чтобы «наш полковник» его откуда-то вызывал?
«Вот как рассказала одна медицинская сестра о том, что она … увидела: «…Внезапно из облаков вывалился немецкий истребитель, низко, на бреющем полёте пролетел над поляной, а пилот, высунувшись из кабины, методично расстреливал автоматным огнём распростёртых на земле, беспомощных людей. Видно было, что автомат в его руках – советский, с диском!»
Никита Сергеевич Михалков, видимо, решил творчески переработать и использовать данный эпизод в своей картине «Утомлённые солнцем-2», где стрелок немецкого бомбардировщика решает «бомбить» транспорт с эвакуированными собственными экскрементами. Попробовал бы автор высунуть из кабины летящего на скорости 300–400 километров в час истребителя какую-то часть тела – возможно, не довелось бы людям читать откровенно глупые байки и смотреть такое же глупое кино.
«Неужели нельзя было избежать чудовищных жертв 1941 – 1942 годов? Обойтись без бессмысленных, заранее обречённых на провал атак Погостья, Синявино, Невской Дубровки и многих других подобных мест?»
Видимо, можно было. Или нельзя. В любом случае, это не входит в компетенцию сержанта Никулина, взгляд которого «на события тех лет направлен не сверху, не с генеральской колокольни, откуда всё видно, а снизу, с точки зрения солдата» . Кстати, в качестве оправдания Никулина, стоит упомянуть о том, что с местом его войны ему не повезло – примерно как несчастным канадцам 1917 года под Пашендалем, или русским солдатам осени 1916 года в Ковельском тупике. Позиционная война, «бои за избушку лесника», продвижение на 30 метров после трёхнедельной артиллерийской подготовки. Увы, Никулин, как и его сослуживцы, оказался в аду.
Сложно судить профессиональных качествах послевоенного искусствоведа Никулина, но то, что он неоправданно смело берётся за математические подсчёты, очевидно. Вот его методика подсчёта потерь Советского Союза в Великой Отечественной войне:
«О глобальной статистике я не могу судить. 20 или 40 миллионов, может, больше? Знаю лишь то, что видел. Моя «родная» 311-я стрелковая дивизия пропустила через себя за годы войны около 200 тысяч человек. (По словам последнего начальника по стройчасти Неретина.) Это значит, 60 тысяч убитых! А дивизий таких было у нас более 400. Арифметика простая… Раненые большей частью вылечивались и опять попадали на фронт. Всё начиналось для них сначала. В конце концов, два-три раза пройдя через мясорубку, погибали. Так было начисто вычеркнуто из жизни несколько поколений самых здоровых, самых активных мужчин, в первую очередь русских. А побеждённые? Немцы потеряли 7 миллионов вообще, из них только часть, правда, самую большую, на Восточном фронте. Итак, соотношение убитых: 1 к 10, или даже больше – в пользу побеждённых. Замечательная победа! Это соотношение всю жизнь преследует меня как кошмар. Горы трупов под Погостьем, под Синявино и везде, где приходилось воевать, встают передо мною. По официальным данным, на один квадратный метр некоторых участков Невской Дубровки приходится 17 убитых. Трупы, трупы» .
Обратите внимание, что автор сам себе отказывает вправе делать такие заявления («я не могу судить»), но тут же об этом забывает. Если взять минимальные размеры «Невского пятачка» из всех, упоминаемых в литературе, т.е. 1000 на 350 метров, и перемножить на 17, получится 6 000 000 погибших советских солдат. Не маловато ли для описания действий бездарных полководцев, может быть, надо добавить ещё?
«Оказывается, рациональные немцы и тут всё учли. Их ветераны чётко различаются по степени участия в боях. В документах значатся разные категории фронта: I – первая траншея и нейтральная полоса. Этих чтят (в войну был специальный знак за участие в атаках и рукопашных, за подбитые танки и т. д.). II – артпозиции, штабы рот и батальонов. III – прочие фронтовые тылы. На эту категорию смотрят свысока» .
Налицо полное незнание реалий жизни немецких ветеранов Второй мировой после войны или сознательное искажение фактов. Процесс денацификации в послевоенном немецком обществе, как в ГДР, так и в ФРГ, привёл к тому, что к бывшим солдатам вермахта, не говоря об СС, сложилось общее отношение как к военным преступникам, и никто и не думал их чтить. Говорить о каких-либо льготах или военных пенсиях тоже не стоит – время военной службы в гитлеровской армии просто зачли в общий трудовой стаж. О каких документах и категориях ведёт речь Никулин?
«…У стереотрубы стоял наш командир – статный, красивый молодой полковник. Свежевыбритый, румяный, пахнущий одеколоном, в отглаженной гимнастёрке. Он ведь спал в удобной крытой машине с печкой, а не в норе. В волосах у него не было земли, и вши не ели его. И на завтрак у него была не баланда, а хорошо поджаренная картошка с американской тушёнкой. И был он образованный артиллерист, окончил Академию, знал своё дело. В 1943 году таких было очень мало, так как большинство расстреляли в 1939 – 1940 годах, остальные погибли в сорок первом, а на командных постах оказались случайно всплывшие на поверхность люди».
Если абстрагироваться от зависти и ненависти к командирам, которые выглядят не так, как автор, стоит задать только один вопрос: как же это Красная армия уцелела до появления красавцев-полковников? Неужели «случайно всплывшие на поверхность люди» и полуграмотные сержанты воевали против немцев, и воевали, несмотря на все ошибки, неплохо? Или всё-таки не всех расстреляли? А ведь полковник мог в 1941 году быть лейтенантом, да и в Академию попал не просто так. Не удивимся, если выяснится, что в те годы, когда Никулин учился в школе, полковник уже «тянул лямку» в артиллерийской школе Наркомпроса. Но подобные мелочи автора не волнуют, волнует другое:
« Опухший от голода, ты хлебаешь пустую баланду – вода с водою, а рядом офицер жрёт масло. Ему полагается спецпаек да для него же каптенармус ворует продукты из солдатского котла ».
«…Мемуары, мемуары… Кто их пишет? Какие мемуары могут быть у тех, кто воевал на самом деле? У лётчиков, танкистов и прежде всего у пехотинцев? Ранение – смерть, ранение – смерть, ранение – смерть –и всё! Иного не было. Мемуары пишут те, кто был около войны. Во втором эшелоне, в штабе. Либо продажные писаки, выражавшие официальную точку зрения, согласно которой мы бодро побеждали, а злые фашисты тысячами падали, сражённые нашим метким огнём. Симонов, «честный писатель», что он видел? Его покатали на подводной лодке, разок он сходил в атаку с пехотой, разок – с разведчиками, поглядел на артподготовку – и вот уже он «всё увидел» и «всё испытал»! (Другие, правда, и этого не видели.) Писал с апломбом, и всё это – прикрашенное вранье. А шолоховское «Они сражались за Родину» – просто агитка! О мелких шавках и говорить не приходится».
Странная логика. Во-первых, к моменту написания Никулиным своих воспоминаний было опубликовано достаточное количество мемуаров людей, о которых даже тогда было доподлинно известно, где и как они воевали. Были среди них и лётчики, и танкисты, и даже пехотинцы были. Да, не все обладали таким литературным даром, как Никулин, да, многие мемуары были обработаны профессиональными писателями. Наконец, некоторые из мемуаров (например, знаменитые «Воспоминания танкиста» Г. Пенежко), больше напоминали байки барона Мюнхгаузена, но были и правдивые книги, которые «бьются» даже по документам, которые их авторам в то время просто не могли быть доступны. Что касается нападок на Шолохова, пусть они останутся на совести автора, воспоминания же Константина Симонова о войне читали многие. В чём его вина перед Никулиным – непонятно. Вероятно, военинтендант 2-го ранга, корреспондент «Красной Звезды» и муж Валентины Серовой должен был опуститься, кормить вшей и жрать помои. Тогда его воспоминания о войне, конечно же, в глазах Никулина сразу стали бы достойными уважения. Кстати, о «мелких шавках»: когда Никулин дописал мемуары, уже умер от рака Константин Воробьёв, автор «Убиты под Москвой», ещё не взошла звезда Вячеслава Кондратьева, хлебнувшего горя в Ржевской мясорубке, израненного и, в конце концов, демобилизованного по ранению. Его первая повесть «Сашка» вышла только в 1979 году. С ужасом представим себе, что написал её Николай Никулин. Могли бы с его пера сорваться такие строки? Весьма сомнительно:
«Они прибежали скоро – ладные, разрумяненные от бега, пилотки у них чуть набекрень, талии осиные брезентовыми красноармейскими ремнями перетянуты, шинельки подогнаны, и пахнет от них духами, москвички, одним словом… Принесли Сашке кружку кипятку, в которую при нём сахара куска четыре бухнули, буханку хлеба серого московского, точнее, не буханку, а батон такой большой, несколько пачек концентратов из вещмешка достали (причём гречку!) и, наконец, колбасы полукопчёной около килограмма.
– Вы ешьте, ешьте… – говорили они, разрезая батон, колбасу и протягивая ему бутерброды, а он от умиления и расстройства и есть-то не может.
А тут сели они около Сашки с обеих сторон. От одной отодвинется – к другой вплотную, как бы не набрались от него. И ерзал Сашка, а им, конечно, и в голову не приходит, чего он от них всё двигается. Хлопочут около Сашки, потчуют – одна кружку держит, пока он за хлеб принимается, другая колбасу нарезает в это время. И веет от них свежестью и домашностью, только форма военная за себя говорит – ждут их дороги фронтовые, неизвестные, а оттого ещё милее они ему, ещё дороже.
– Зачем вы на войну, девчата? Не надо бы…
– Что вы! Разве можно в тылу усидеть, когда все наши мальчики воюют? Стыдно же…
– Значит, добровольно вы?
– Разумеется! Все пороги у военкомата оббили, – ответила одна и засмеялась. – Помнишь, Тоня, как военком нас вначале…
– Ага, – рассмеялась другая.
И Сашка, глядя на них, улыбнулся невольно, но горькая вышла улыбка – не знают ещё эти девчушки ничего, приманчива для них война, как на приключение какое смотрят, а война-то совсем другое…
Потом одна из них, глядя прямо Сашке в глаза, спросила:
– Скажите… Только правду, обязательно правду. Там страшно?
– Страшно, девушки, – ответил Сашка очень серьёзно. – И знать вам это надо… чтоб готовы были.
– Мы понимаем, понимаем…
Поднялись они, стали прощаться, поезд их вот-вот должен отойти. Руки протянули, а Сашка свою и подать стесняется – черная, обожжённая, грязная, – но они на это без внимания, жмут своими тонкими пальцами, с которых ещё маникюр не сошёл, шершавую Сашкину лапу, скорейшего выздоровления желают, а у Сашки сердце кровью обливается: что-то с этими славными девчушками станется, какая судьба их ждёт фронтовая?»
Кстати, заметим, что в повести Кондратьева (в этой и в более поздних) есть и грязь, и вши, и голодуха, и полуграмотные бездарные командиры, но нет ненависти ко всему живому и яростного желания именно свой личный взгляд на войну навязать всем как единственно правильный (при постоянных и кокетливых оговорках о субъективности). Трудно поверить в то, что Никулин с 1975 года до публикации своей книги в 2007 году находился в неведении относительно и новых литературных произведений, и новых исторических исследований. Очевидно, что он для себя сформулировал всё и навсегда.
Можно долго ещё выуживать цитаты из мемуаров Николая Никулина (приведённые выше отрывки взяты из примерно первой трети книги), разбирать, где его личное знание, а где непроверенные слухи, которые он по своему внутреннему убеждению счёл правдой. Но занятие это – неблагодарное, да и сам автор ничего уже не сможет ответить на наши упрёки. При анализе его воспоминаний мы, прежде всего, хотели отметить их психотерапевтическую роль для автора. Нам кажется, что излив всю накопившуюся горечь на бумагу, Николай Николаевич таким образом заметно продлил свою жизнь, избавившись от страданий, которые ему причиняли воспоминания о войне. Что бы мы ни писали о его книге «Воспоминания о войне», это не отменяет того факта, что она – один из важных источников по истории Великой Отечественной войны. Испытания, выпавшие на долю Никулина, и в страшном сне не снились никому из нас и, возможно, сломали бы любого как физически, так и психически. Николай Николаевич Никулин, как и миллионы наших соотечественников, прошёл практически всю войну, закончил её в Берлине в звании Гвардии сержанта, награждённого двумя медалями «За Отвагу» и орденом Красной Звезды. Его воспоминания о войне – всего лишь штрих к огромному и трагичному полотну, которое он, великий ценитель искусства, рассмотрел под единственно ему доступным углом зрения. Он понимал, что его взгляд – это всего лишь одна из возможных интерпретаций того грандиозного исторического события, которым была война. Ни абсолютизация этого взгляда как единственно правильного, ни отрицание права на его существование ни в коем случае не допустимы, и книга Николая Никулина останется одним из многочисленных голосов, изувеченных войной. В любом случае, для полноты картины заинтересованный читатель не должен ограничивать себя только этим источником знания.
Авторы благодарят Артема Драбкина за помощь в работе над рецензиейВЕРТОГРАД
ОКОПНАЯ ПРАВДА СОЛДАТА НИКУЛИНА
«Подвиги и героизм, проявленные на войне, всем известны, много раз воспеты. Но мемуаристов почти не интересует, что переживает солдат на самом деле. Обычно войны затевали те, кому они меньше всего угрожали: феодалы, короли, министры, политики, финансисты и генералы. Большинство военных мемуаров восхваляют саму идею войны и тем самым создают предпосылки для новых военных замыслов. Тот же, кто расплачивается за всё, гибнет под пулями, реализуя замыслы генералов, тот, кому война абсолютно не нужна, обычно мемуаров не пишет...»
Эти слова принадлежат другому нашему современнику, петербуржцу Николаю Николаевичу Никулину. Он скончался 19 марта на 86-м году жизни. «Знаменитый учёный, историк искусств от Бога, яркий представитель научных традиций Эрмитажа и Петербургской Академии художеств, глубокий знаток искусства старых европейских мастеров – так он нём отзывается директор Эрмитажа Михаил Пиотровский. – Но сегодня Николай Николаевич Никулин, тихий и утончённый профессор, выступает как жёсткий и жестокий мемуарист. Он написал книгу о войне. Книгу суровую и страшную. Читать её больно. Больно потому, что в ней очень неприятная правда. Николай Николаевич – герой войны, его имя есть в военных энциклопедиях. Кровью и мужеством он заслужил право рассказать свою правду». Начав воевать рядовым летом 1941-го, он закончил войну сержантом в Берлине 45-го, был четырежды ранен. Ранения оказались тяжёлыми, и Никулин долго лежал в госпиталях. Может быть, благодаря этому и выжил.
Речь идёт о «Воспоминаниях о войне», книге, законченной Н. Н. Никулиным в 1975 году. Рукопись пролежала «в столе» до конца века. Как пишет журналист Кирилл Александров, «тяжелобольной Николай Николаевич, несмотря на уговоры друзей, близких и коллег, категорически отказывался публиковать её целиком. Он боялся и говорил, что словосочетание “Особый отдел” до сих пор вызывает страх, а мы, уговаривающие его, не представляем себе ни своей страны, ни той организации, которая до сих пор ею управляет». В конце концов книга была выпущена Эрмитажем маленьким тиражом. Рассказывают, что один крупный предприниматель, прочитав книгу, предложил заплатить автору очень большой гонорар и напечатать 50 тысяч экземпляров, чтобы раздавать мемуары бесплатно «студентам, вузовским преподавателям, чиновникам и депутатам». Николай Николаевич, услышав предложение мецената, категорически отказался.
Книга действительно потрясает. Мы долго думали, какие фрагменты выбрать, чтобы познакомить с нею наших читателей. Пришли к выводу, что «нарезку» делать не стоит, а лучше дать цельные куски – так будет и проще, и честнее.
Первые месяцы войны
…В ночь на 7 ноября была особенно зверская бомбёжка (говорили, что Гитлер обещал её ленинградцам), а наутро, несмотря на обстрел, мы маршировали к Финляндскому вокзалу, откуда в товарных вагонах нас привезли на станцию Ладожское озеро. Ночь провели в вагоне, буквально лёжа друг на друге. И это было хорошо, так как на дворе стоял двадцатиградусный мороз. Согреться можно было только прижавшись к соседу. Утром с разбитого бомбами причала нас благополучно погрузили на палубу старенького корабля, переделанного в канонерскую лодку. Переход через Ладогу был спокойный: небо затянуто облаками, большая волна, шторм. Самолёты не прилетали, но мы изрядно промёрзли на ветру. Грелись, прижавшись к трубе. Тут я совершил удачную сделку, выменяв у скупого Юрки Воронова три леденца на полсухаря.
В заснеженной Новой Ладоге мы отдыхали день, побираясь, кто где мог. Клянчили еду у жителей, на хлебозаводе. Потом сутки шли по глухим лесам, разыскивая штаб армии. Кое-кто отстал, кое-кто обморозился. В штабе нас распределили по войсковым частям. Лучше всех была судьба тех, кто попал в полки связи. Там они работали на радиостанциях до конца войны, и почти все остались живы. Хуже всех пришлось зачисленным в стрелковые дивизии.
– Ах, вы радисты, – сказали им, – вот вам винтовки, а вот – высота. Там немцы! Задача – захватить высоту!
Так и полегли новоиспечённые радисты на безымянных высотах. Моя судьба была иная: полк тяжёлой артиллерии. Мы искали его неделю, мотаясь по прифронтовым деревням. Дважды пересекли замёрзший Волхов с громадной электростанцией. Питались чем Бог пошлёт. Что-то урвали у служащих волховской столовой. Там готовилась эвакуация и происходило воровство продуктов. Делалось это настолько открыто и бесстыдно, что директорше неудобно было отказать нам в скромной просьбе о еде. В другой раз на окраине деревни Войбокало (она через считанные дни была сметена с лица земли) сердобольная молодуха вынесла нам на крыльцо объедки ватрушек и прочей вкусной снеди: у неё находился на постое большой начальник – какой-то старшина, он не доел поутру свой завтрак.
Ночевали где попало. То в пустом зале станции Волхов-2 (она была ещё цела). Здесь столкнулись с вооружёнными людьми в штатском. Это был отряд партизан, которым предстояло идти в немецкий тыл. То у какой-то старушки, на печи. В городе Волхове дыхание войны вновь коснулось нас. Сумеречным вечером проходили мы мимо школы, превращённой в госпиталь. В уголке сада, рядом с дорогой, два пожилых санитара хоронили убитых. Неторопливо выкопали яму, сняли с мертвецов обмундирование (инструкция предписывала беречь государственное имущество). Один труп с пробитой грудью когда-то был божественно красивым юношей. Тугие мышцы, безупречное сложение, на груди выколот орёл. На правом плече надпись: «Люблю природу», на левом: «Опять не наелся». Это были парни из разведки морской бригады. Первый раз бригада полегла под Лиговом, затем её пополнили и отправили на Волховский фронт, где она очень скоро истекла кровью... Санитары столкнули трупы в яму и забросали их мёрзлой землёй. Мы поглядели друг на друга и пошли дальше. (Потом, летом, я видел, как похоронные команды засыпали мертвецов известью – во избежание заразы. Но хоронили лишь немногих, тех, кого удавалось вытащить из-под огня. Обычно же тела гнили там, где застала солдатиков смерть.) После долгих блужданий, рискуя попасть в руки наступавшим немцам или угодить в штрафную роту как дезертиры, мы добрались до станции Мурманские ворота. Там молодые розовощёкие красноармейцы в ладных полушубках сообщили нам, что они служат в полку совершенно таком же, как тот, что мы ищем. А наш полк найти невозможно, он где-то под Тихвином. Поэтому нам надо проситься в их часть. Начальство, в лице капитана по фамилии Седаш, приняло нас радушно и приказало зачислить во второй дивизион полка.
Ирония судьбы! Я всегда боялся громких звуков, не терпел в детстве пугачей и хлопушек, а угодил в тяжёлую артиллерию! Но это была счастливая судьба, ибо в пехоте во время активных действий человек остаётся жив в среднем неделю. Затем его обязательно ранит или убивает. В тяжёлой артиллерии этот период увеличивается до трёх-четырёх месяцев. Те же, кто непосредственно стрелял из пушек, умудрялись оставаться целыми всю войну. Ведь пушка стоит в тылу и ведёт огонь с закрытых позиций. Но к пушкам обычно ставили пожилых. Молодёжь, и я в том числе, оказывалась во взводах управления огнём. Наше место – на передовых позициях. Мы должны наблюдать за противником, корректировать огонь, осуществлять связь. Лично я – радиосвязь. Мы в атаку не ходим, а ползём вслед за пехотой. Поэтому потерь у нас неизмеримо меньше. И полк, в который я попал, сохранился в своём первоначальном составе с момента формирования, тогда как пехотные дивизии сменили своих солдат по многу раз, сохранив лишь номера. Всё это я узнал потом. А пока мне выдали триста граммов хлеба, баланду и заменили ленинградские сапоги старыми разнокалиберными валенками.
Как раз в день нашего приезда здесь срезали продовольственные нормы, так как пал Тихвин и снабжение нарушилось. Здесь только стали привыкать к голоду, а я уже был дистрофиком и выделялся среди солдат своим жалким видом. Всё было для меня непривычно, всё было трудно: стоять на тридцатиградусном морозе часовым каждую ночь по четыре-шесть часов, копать мёрзлую землю, таскать тяжести: брёвна и снаряды (ящик – сорок шесть килограммов). Всё это без привычки, сразу. А сил нет и тоска смертная. Кругом все чужие, каждый печётся о себе. Сочувствия не может быть. Кругом густой мат, жестокость и чёрствость. Моментально я беспредельно обовшивел – так, что прекрасные крошки сотнями бегали не только по белью, но и сверху, по шинели. Жирная вошь с крестом на спине называлась тогда KB – в честь одноимённого тяжёлого танка, и забыли солдатики, что танк назван в честь великого полководца К. Е. Ворошилова. Этих KB надо было подцеплять пригоршней под мышкой и сыпать на раскалённую печь, где они лопались с громким щёлканьем. Со временем я в кровь расчесал себе тощие бока и на месте расчёсов образовались струпья. О бане речи не было, так как жили на снегу, на морозе. Не было даже запасного белья. Специальные порошки против вшей не оказывали на них никакого действия. Я пробовал мочить бельё в бензине и в таком виде надевал его на тело. Крошки бежали из-под гимнастёрки, и их можно было стряхивать в снег с шеи. Но назавтра они опять являлись в ещё большем количестве. Только в 1942 году появилось спасительное средство: «мыло К» – жёлтая, страшно вонючая паста, в которой надо было прокипятить одежду. Тогда наконец мы вздохнули с облегчением. Да и бани тем временем научились строить.
И всё же мне повезло. Я был никудышный солдат. В пехоте меня либо сразу же расстреляли бы для примера, либо я сам умер бы от слабости, кувырнувшись головой в костёр: обгорелые трупы во множестве оставались на месте стоянок частей, прибывших из голодного Ленинграда. В полку меня, вероятно, презирали, но терпели. Я заготавливал десятки кубометров дров для офицерских землянок, выполнял всякую работу, мёрз на посту. Изредка дежурил около радиостанции. На передовую меня сперва не брали, да и больших боёв, к счастью, не было. Одним словом, я не сразу попал в мясорубку, а имел возможность привыкнуть к военному быту постепенно. Обстрелы первоначально не пугали меня. Просто я не сразу понял, в чём дело. Грохот, рядом падают люди, стоны, брызги крови на снегу. А я стою себе, хлопаю глазами. Часто меня сшибали с ног и материли, чтоб не маячил на открытом месте. Но осколки и шальные пули пока меня не задевали. Очень скоро я нашёл своё призвание: бросался к раненым, перевязывал их, и, хотя опыта у меня не было, всё получалось удачно – на удивление профессиональным санитарам.
В конце ноября началось наше наступление. Только теперь я узнал, что такое война, хотя по-прежнему в атаках ещё не участвовал. Сотни раненых, убитых, холод, голод, напряжение, недели без сна... В одну сравнительно тихую ночь я сидел в заснеженной яме, не в силах заснуть от холода. Чесал завшивевшие бока и плакал от тоски и слабости. В эту ночь во мне произошёл перелом. Откуда-то появились силы. Под утро я выполз из норы, стал рыскать по пустым немецким землянкам, нашёл мёрзлую, как камень, картошку, развёл костёр, сварил в каске варево и, набив брюхо, почувствовал уверенность в себе. С этих пор началось моё перерождение. Появились защитные реакции, появилась энергия. Появилось чутьё, подсказывавшее, как надо себя вести. Появилась хватка. Я стал добывать жратву. То нарубил топором конины от ляжки убитого немецкого битюга – от мороза он окаменел. То нашёл заброшенную картофельную яму. Однажды миной убило проезжавшую мимо лошадь. Через двадцать минут от неё остались лишь грива и внутренности, так как умельцы вроде меня моментально разрезали мясо на куски. Возница даже не успел прийти в себя, так и остался сидеть в санях с вожжами в руке. В другой раз мы маршировали по дороге – и вдруг впереди перевернуло снарядом кухню. Гречневая кашица вылилась на снег. Моментально, не сговариваясь, все достали ложки – и начался пир! Но движение на дороге не остановишь! Через кашу проехал воз с сеном, грузовик, а мы всё ели и ели, пока оставалось что есть... Я собирал сухари и корки около складов, кухонь, – одним словом, добывал еду, где только мог. Наступление продолжалось, сначала успешно. Немцы бежали, побросав пушки, машины, всякие припасы, перестреляв коней. Убедился я, что рассказы об их зверствах не выдумка газетчиков. Видел трупы сожжённых пленных с вырезанными на спинах звёздами. Деревни на пути отхода были все разбиты, жители выгнаны. Их оставалось совсем немного – голодных, оборванных, жалких.
Меня стали брать на передовую. Помнятся адские обстрелы, ползанье по-пластунски в снегу. Кровь, кровь, кровь. В эти дни я был первый раз ранен, правда рана была пустяшная – царапина. Дело было так. Ночью, измученные, мы подошли к заброшенному школьному зданию. В пустых классах было теплей, чем на снегу, была солома и спали какие-то солдаты. Мы улеглись рядом и тотчас уснули. Потом кто-то проснулся и разглядел: спим рядом с немцами! Все вскочили, в темноте началась стрельба, потасовка, шум, крики, стоны, брань. Били кто кого, не разобрав ничего в сумятице. Я получил удар штыком в ляжку, ударил кого-то ножом, потом все разбежались в разные стороны, лязгая зубами, всем стало жарко. Сняв штаны, я определил по форме шрама, что штык был немецкий, плоский. В санчасть не пошёл, рана заросла сама недели через две.
На передовой было легче раздобыть жратву. Ночью можно выползти на нейтральную полосу, кинжалом срезать вещмешки с убитых, а в них – сухари, иногда консервы и сахар. Многие занимались этим в минуты затишья. Многие не возвратились, ибо немецкие пулемётчики не дремали. Однажды какой-то старшина, видимо спьяна, заехал на санях на нейтральную полосу, где и он, и лошадь были тотчас убиты. А в санях была еда – хлеб, консервы, водка. Сразу же нашлись охотники вытащить эти ценности. Сперва вылезли двое и были сражены пулями, потом ещё трое. Больше желающих не было. Ночью отличился я. Поняв, что немцы стреляют, услышав даже шорох, я решил ничего не брать, а лишь перерезал сбрую, привязал к саням телефонный кабель и благополучно вернулся в траншею. Затем – раз, два, взяли! – мы подтянули сани. Все продукты были изрешечены пулями, водка вытекла, и, всё же нажрались всласть!
У железной дороги Мга – Кириши наше наступление заглохло, а немцы заняли прочные позиции. Здесь, в большой деревне Находы, от которой сейчас не осталось и следа, я встретил новый 1942 год.
Лицо войны
На войне особенно отчётливо проявилась подлость большевистского строя. Как в мирное время проводились аресты и казни самых работящих, честных, интеллигентных, активных и разумных людей, так и на фронте происходило то же самое, но в ещё более открытой, омерзительной форме. Приведу пример. Из высших сфер поступает приказ: взять высоту. Полк штурмует её неделю за неделей, теряя множество людей в день. Пополнения идут беспрерывно, в людях дефицита нет. Но среди них опухшие дистрофики из Ленинграда, которым только что врачи приписали постельный режим и усиленное питание на три недели. Среди них младенцы 1926 года рождения, то есть четырнадцатилетние, не подлежащие призыву в армию... «Вперррёд!!!» – и всё. Наконец какой-то солдат, или лейтенант, командир взвода, или капитан, командир роты (что реже), видя это вопиющее безобразие, восклицает: «Нельзя же гробить людей! Там же, на высоте, бетонный дот! А у нас лишь 76-миллиметровая пушчонка! Она его не пробьёт!..» Сразу же подключается политрук, СМЕРШ и трибунал. Один из стукачей, которых полно в каждом подразделении, свидетельствует: «Да, в присутствии солдат усомнился в нашей победе». Тотчас же заполняют уже готовый бланк, куда надо только вписать фамилию, и готово: «Расстрелять перед строем!» или «Отправить в штрафную роту!» – что то же самое. Так гибли самые честные люди, чувствовавшие свою ответственность перед обществом. А остальные – «Вперррёд, в атаку!..»
Легко писать это, когда прошли годы, когда затянулись воронки в Погостье, когда почти все забыли эту маленькую станцию. И уже притупились тоска и отчаяние, которые пришлось тогда пережить. Представить это отчаяние невозможно, и поймёт его лишь тот, кто сам на себе испытал необходимость просто встать и идти умирать. Не кто-нибудь другой, а именно ты, и не когда-нибудь, а сейчас, сию минуту, ты должен идти в огонь, где в лучшем случае тебя легко ранит, а в худшем – либо оторвёт челюсть, либо разворотит живот, либо выбьет глаза, либо снесёт череп. Именно тебе, хотя тебе так хочется жить! Тебе, у которого было столько надежд. Тебе, который ещё и не жил, ещё ничего не видел. Тебе, у которого всё впереди, когда тебе всего семнадцать! Ты должен быть готов умереть не только сейчас, но и постоянно. Сегодня тебе повезло, смерть прошла мимо. Но завтра опять надо атаковать. Опять надо умирать, и не геройски, а без помпы, без оркестра и речей, в грязи, в смраде. И смерти твоей никто не заметит: ляжешь в большой штабель трупов у железной дороги и сгниёшь, забытый всеми в липкой жиже погостьинских болот.
Бедные, бедные русские мужики! Они оказались между жерновами исторической мельницы, между двумя геноцидами. С одной стороны, их уничтожал Сталин, загоняя пулями в социализм, а теперь, в 1941–1945-м, Гитлер убивал мириады ни в чём не повинных людей. Так ковалась Победа, так уничтожалась русская нация, прежде всего душа её. Смогут ли жить потомки тех, кто остался? И вообще, что будет с Россией?
Почему же шли на смерть, хотя ясно понимали её неизбежность? Почему же шли, хотя и не хотели? Шли, не просто страшась смерти, а охваченные ужасом, и всё же шли! Раздумывать и обосновывать свои поступки тогда не приходилось. Было не до того. Просто вставали и шли, потому что НАДО! Вежливо выслушивали напутствие политруков – малограмотное переложение дубовых и пустых газетных передовиц – и шли. Вовсе не воодушевлённые какими-то идеями или лозунгами, а потому, что НАДО. Так, видимо, ходили умирать и предки наши на Куликовом поле либо под Бородином. Вряд ли размышляли они об исторических перспективах и величии нашего народа... Выйдя на нейтральную полосу, вовсе не кричали «За Родину! За Сталина!», как пишут в романах. Над передовой слышен был хриплый вой и густая матерная брань, пока пули и осколки не затыкали орущие глотки. До Сталина ли было, когда смерть рядом. Откуда же сейчас, в шестидесятые годы, опять возник миф, что победили только благодаря Сталину, под знаменем Сталина? У меня на этот счёт нет сомнений. Те, кто победил, либо полегли на поле боя, либо спились, подавленные послевоенными тяготами. Ведь не только война, но и восстановление страны прошло за их счёт. Те же из них, кто ещё жив, молчат, сломленные. Остались у власти и сохранили силы другие – те, кто загонял людей в лагеря, те, кто гнал в бессмысленные кровавые атаки на войне. Они действовали именем Сталина, они и сейчас кричат об этом. Не было на передовой: «За Сталина!» Комиссары пытались вбить это в наши головы, но в атаках комиссаров не было. Всё это накипь...
Конечно же, шли в атаку не все, хотя и большинство. Один прятался в ямку, вжавшись в землю. Тут выступал политрук в основной своей роли: тыча наганом в рожи, он гнал робких вперёд... Были дезертиры. Этих ловили и тут же расстреливали перед строем, чтоб другим было неповадно... Карательные органы работали у нас прекрасно. И это тоже в наших лучших традициях. От Малюты Скуратова до Берии в их рядах всегда были профессионалы, и всегда находилось много желающих посвятить себя этому благородному и необходимому всякому государству делу.
Войска шли в атаку, движимые ужасом. Ужасна была встреча с немцами, с их пулемётами и танками, огненной мясорубкой бомбёжки и артиллерийского обстрела. Не меньший ужас вызывала неумолимая угроза расстрела. Чтобы держать в повиновении аморфную массу плохо обученных солдат, расстрелы проводились перед боем. Хватали каких-нибудь хилых доходяг или тех, кто что-нибудь сболтнул, или случайных дезертиров, которых всегда было достаточно. Выстраивали дивизию буквой «П» и без разговоров приканчивали несчастных. Эта профилактическая политработа имела следствием страх перед НКВД и комиссарами – больший, чем перед немцами. А в наступлении, если повернёшь назад, получишь пулю от заградотряда. Страх заставлял солдат идти на смерть. На это и рассчитывала наша мудрая партия, руководитель и организатор наших побед. Расстреливали, конечно, и после неудачного боя. А бывало и так, что заградотряды косили из пулемётов отступавшие без приказа полки. Отсюда и боеспособность наших доблестных войск.
Многие сдавались в плен, но, как известно, у немцев не кормили сладкими пирогами... Были самострелы, которые ранили себя с целью избежать боя и возможной смерти. Стрелялись через буханку хлеба, чтобы копоть от близкого выстрела не изобличила членовредительства. Стрелялись через мертвецов, чтобы ввести в заблуждение врачей. Стреляли друг другу в руки и ноги, предварительно сговорившись. Особенно много было среди самострелов казахов, узбеков и других азиатов. Совсем не хотели они воевать. Большей частью членовредителей разоблачали и расстреливали. Однажды в погостьинском лесу я встретил целый отряд – человек двадцать пять с руками в кровавых повязках. Их вели куда-то конвоиры из СМЕРШа с винтовками наперевес...
Война – самое большое свинство, которое когда-либо изобрёл род человеческий. Подавляет на войне не только сознание неизбежности смерти. Подавляет мелкая несправедливость, подлость ближнего, разгул пороков и господство грубой силы... Опухший от голода, ты хлебаешь пустую баланду – вода с водою, а рядом офицер жрёт масло. Ему полагается спецпаёк, да для него же каптенармус ворует продукты из солдатского котла. На тридцатиградусном морозе ты строишь тёплую землянку для начальства, а сам мёрзнешь на снегу. Под пули ты обязан лезть первым и т.д., и т.п. Но ко всему этому быстро привыкаешь, это выглядит страшным лишь после гражданской изнеженности. А спецпаёк для начальства – это тоже историческая необходимость. Надо поддержать офицерский корпус – костяк армии. Вокруг него всё вертится на войне. Выбывают в бою в основном солдаты, а около офицерского ядра формируется новая часть...
Трудно подходить с обычными мерками к событиям, которые тогда происходили. Если в мирное время вас сшибёт автомобиль, или изобьёт хулиган, или вы тяжело заболеете – это запоминается на всю жизнь. И сколько разговоров будет по этому поводу! На войне же случаи чудовищные становились обыденностью. Чего стоил, например, переход через железнодорожное полотно под Погостьем в январе 1942 года! Этот участок простреливался и получил название «долина смерти». (Их много было, таких долин, и в других местах.) Ползём туда вдесятером, а обратно – вдвоём, и хорошо, если не раненые. Перебегаем по трупам, прячемся за трупы – будто так и надо. А завтра опять посылают туда же... А когда рядом рвёт в клочья человека, окатывает тебя его кровью, развешивает на тебе его внутренности и мозг – этого достаточно в мирных условиях, чтобы спятить.
Каждый день, каждый час случается что-то новое. То вдруг немецкий снайпер уложил меня в воронку и не давал шевелиться до ночи, стреляя после каждого моего движения. Три часа на лютом морозе – и ногти слезли с обмороженных пальцев. Правда, потом выросли – кривые, как у чёрта... То немец забросил в моё укрытие гранату, но, слава Богу, у меня уже выработалась чёткая реакция, и я успел молниеносно выкинуть её за бруствер, где она тотчас же грохнула... То во время обеда немецкий снаряд пробил потолок в нашей землянке, но не разорвался и только шипел на полу. «Ну что, ребята, вынесите его и давайте обедать», – сказал лейтенант. Из-за таких пустяков уже никто в это время не клал в штаны. Ко всему привыкаешь. Однажды тяжёлая мина угодила в нашу землянку, разметала бревенчатый накат, но, к счастью, не пробила его. Я даже не проснулся от страшного грохота, содрогания почвы и от земли, посыпавшейся сверху. Обо всём поведал мне утром связист Полукаров, который проводил ночи, стоя на четвереньках, «в позе зенитной пушки», так как приступы язвы желудка не давали ему уснуть.
Известна история, когда во время обстрела солдат ощутил неизъяснимую тоску и потребность пойти к соседям. Сделав это, он обнаружил соседнюю землянку разбитой, а всех людей – погребёнными под обломками. Пока он возвращался, его собственное укрытие постигла та же участь. Со мною это тоже произошло, правда не под Погостьем, а позже, в 1944 году на станции Стремутка около Пскова... А когда на тебя прёт танк и палит из пушки? А когда тебя атакуют, когда надо застрелить человека, и успеть это сделать до того, как он убьёт тебя? Но обо всём этом уж столько писали, столько рассказывали оставшиеся в живых, что тошно повторять. Удивительно лишь, что человек так много мог вынести! И всё же почти на каждом уцелевшем война оставила свою печать. Одни запили, чтобы отупеть и забыться. Так, перепив, старшина Затанайченко пошёл во весь рост на немцев: «У-у, гады!..» Мы похоронили его рядом с лейтенантом Пахомовым – тихим и добрым человеком, который умер, выпив с тоски два котелка водки. На его могиле мы написали: «Погиб от руки немецко-фашистских захватчиков», то же самое сообщили домой. И это была правильная, настоящая причина гибели бедного лейтенанта. Их могилы исчезли уже в 1943 году...
